Письма игумении Нины

К ВАСИЛИЮ ВАСИЛЬЕВИЧУ РОЗАНОВУ[1]

1

29–30 авг[уста] 1914 г[ода]

Глубокоуважаемый Василий Васильевич!

Действительно, все это время я и думала, и молилась о Вас и так обрадовалась Вашему письму, что, бросив все, сажусь Вам писать тотчас же, при первой возможности. Спасибо Вам большое, до земли, за то, что Вы приложили свое усердие и свой интерес к моему маленькому труду[2]. Пускай “не удалось”. Все хорошее, святое не удается, мыкается, ищет, где склонить голову, где найти свое осуществление, и, в конце концов, должно восторжествовать, потому что существует истинным существованием. Я в это твердо верю. Не удалось получить покровительство большой фирмы, но я встретилась с Вами, и для меня этого вполне достаточно. Я чувствую, что Ваша душа так чутка к тому, что мне дорого и чем я жива.

Не писала я Вам и, главное, не прислала Вам окончания своей рукописи потому, что, вернувшись домой, я попала в водоворот той работы, которая идет под началом Эвакуационных Комиссий. В течение трех недель наше училище было занято временным лазаретом, у которого все оборудование и весь персонал заключался в двух врачах. Пришлось немедленно взяться за дело, удовлетворить нуждам свыше 250 раненых, приходилось делать с врачами до 150 перевязок в день. Потом временный лазарет, ставший бесконечно дорогим, прекратил свое существование, а на его место водворились два военных госпиталя – всего с больными у нас квартируется около 600 человек. Вся жизнь перевернута вверх дном, предполагается открыть занятия только в одном выпускном классе, а в остальных отложить учение до освобождения зданий.

Пишу это для того, чтобы дать Вам представление о том котле, в котором кипит вся моя дружина здесь живущих. Обычный ход занятий и дум нарушен совершенно. Хорошо ли это, дурно ли – не приходится судить, – несешься по течению событий и, пожалуй, рада, что чувствуешь, живешь одними нервами со страной.

Посылаю Вам для передачи Вашей дочке, которая так умно и кстати говорила о дисциплине души, свои беседы[3]. Хотелось бы мне, чтобы Вы почитали некоторые из них, хотя бы с конца[4]. Хочется потому, что Вы сродни по духу, а эти беседы – кусок моей души. Ведь это все пережито и вылито в форму конспекта не ради выставки. И потому, что оно вышло из глубины жизни сердца, я не печатала официально, а только на правах рукописи.

Дочку Вашу приму с радостью, только предупредите ее, что весь город в плену военных госпиталей, все занято если не медицинским персоналом, то войсками. У меня в доме найдется ей местечко, только небольшое и нероскошное, да и живем мы кое-как теперь.

Охотно приветствую мысль попробовать “Путь”[5] – но как? Я Вам дошлю конец рукописи и попрошу Вас оказать мне великую услугу: отдать перепечатать второй экземпляр. Разумеется, вышлю сколько нужно за это. Тогда бы можно было послать в “Путь” один из них, а если там не откликнуться, то рискну сама издать. Если это дело угодно Богу, оно выиграет.

Молюсь о Вас, как умею, и о Ваших близких. Еще раз приношу свою сердечную благодарность за Ваше отзывчивое ко мне отношение. Прошу и за меня помолиться. Завтра меня посвящают в сан Игумении и вручают символ правления и пастырства – значит, за новый талант должна буду отдать Богу ответ. “Кто из вас хочет быть старший, да будет всем слуга” – ведь вот истинный принцип, – страшно мне!

Пишу Вам совсем просто и думаю, что Вы за это на меня не посетуете. Если буду в Петерб[урге], непременно побываю у Вас, только не знаю, как удастся выбраться, а пока прошу Вас принять молитвенный привет и лучшие пожелания всякой милости Божией Вам и Вашим.

Преданная Вам

мон[ахиня] Нина.

2

сент[ября] 23 дня 1914 г[ода]

Глубокоуважаемый Василий Васильевич!

Совершенно не ожидала столь категорического решения Вашей дочки и, признаться, была им огорошена. Не только Ваше доверие к моему мнению, но и склад характера Вашей Верочки, показывающий, что ей всегда будет трудно жить на свете, благодаря ее внутренним переживаниям, заставляют меня призадуматься над ответом на Ваше письмо. Эту натуру очень страшно ставить в условия, среди которых она не найдет себе нравственного удовлетворения.

Спасо-Евфросиниевский монастырь принадлежит к типу тех старых, запущенных монастырей, где внутренняя жизнь чрезвычайно скудна и бессодержательна. Ни людей образованных, ни носителей духовной мудрости там нет. Поступив туда, Ваша Верочка окажется в пустыне совершенного духовного одиночества, что для нее едва ли полезно. Внешняя жизнь – довольно небрежно совершаемый круг повседневного богослужения и затем – забота о прибытке, служение самому себе и своей пользе.

Не знаю, ясно ли Вам то, что, получив сан Игумении, я по-прежнему осталась Начальницей училища и к монастырю ведь отношения не имею, как, допустим, в Тр[оице]-Серг[иевой] Лавре Ректор Семинарии или Академии. < ... > Таким образом, опекать Вашу Верочку хотя бы невидимой опекой мне не пришлось бы. Я бы с радостью предложила ей погостить у нас в училище, если бы не война. Сейчас ни в монастыре, ни в училище, ни в городе нет помещений, где бы можно было устроиться на один, два месяца. Все буквально занято если не ранеными, то войском. Всем приходится тесниться, жить друг на дружке. Если можно повременить с этим решением, то это было бы всего лучше.

Мне близко знакомы два образцовых монастыря, которые отвечают созерцательному и деятельному настроению. Один из них – в Риге[6], там много образованных монахинь, поставлен на должную высоту “древляго благочестия”; второй – небольшая общинка в Сызранском уезде Симбирской губ[ернии][7]. Там к основным трем обетам монашества прибавляют и следующий: “Больше сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя”. И кладут сестры со своей Настоятельницей во главе души свои за больных детей и женщин, и разносят мед христианства где куда только возможно. Но и здесь и там, т[о] е[сть] в Риге и в Новоспасском, по случаю войны жизнь перевернута вверх дном, и в настоящую минуту не найдут возможность принять нового члена в свою семью.

Если все-таки Вы бесповоротно решаете отправить Вашу Верочку в Полоцк, на волю Божию (ведь мы судим и так и этак, а иногда условия создаются помимо нас совершенно новые, непредвиденные), то я сейчас же по получении Вашего ответа пойду к Игумении и переговорю с нею относительно пока что гощения – м[ожет] б[ыть], она и найдет какую-либо келью у себя, которую сможет освободить; а относительно денег Вы не беспокойтесь: это уладится, и со вкладом подождут. Размер месячных расходов на случай гощения – около 25-30 р[ублей], а вклад – доброхотный. В Риге и в Новоспасской Общинке вклады вовсе не требуются. Оно и лучше: то, что Вы можете отложить дочке, определите на карманные деньги на всю жизнь. В монастыре трудно не иметь своей копейки. Со своей стороны скажу, что сама готова сделать что только можно, и если Ваша Верочка будет здесь, то постараюсь ее не оставить, – но все-таки Вы будете теперь знать условия и решите сами, как быть. Когда война кончится, и мы войдем в норму, Ваша Верочка могла бы приехать и ко мне и отсюда посмотреть, что и где ей понравится. На днях шлю Вам конец моей рукописи, а сейчас не хочется говорить о своих делах, менее важных, нежели предмет этого письма.

От души молюсь, чтобы все Бог устроил к лучшему, все наши намерения и воздыхания привел ко благу. “Цель же наша есть святость, а конец – жизнь вечная!”

Будьте же здоровы и Господом хранимы.

С чувством искреннего родства и благожелания

преданная Вам Иг[умения] Нина.

3

9 окт[ября] 1914 г[ода]

Глубокоуважаемый Василий Васильевич!

Простите Вы меня, ради Бога, за то, что так долго не отвечала Вам. Одна причина – сложность дела, которое выдвигается временем. Не могу не ухаживать за ранеными, и по училищу много забот.

Очень жалею, что не удалось познакомиться с вашей Верочкой. Я все о ней думаю. Дай Бог, чтобы она нашла и то, чего ищет, и искала бы его правильно. Я сочла своим долгом Вам объяснить, как у нас дело обстоит, но, конечно, это не значило, что я бы со своей стороны не сделала всего для меня возможного, чтобы направить ее к “исходам жизни”. Может быть, нам Бог судит еще встретиться, и тогда, поверьте, я не посмотрю на нее как на чужую. В ответ на ее записочку я написала ей письмецо. Если найдете это удобным и желательным, прошу Вас ей его передать. Хотелось бы знать, куда Вы ее устроите.

Рукопись моя, вероятно, уже у вас. Пожалуйста, сдайте ее в переписку, и, если найдете возможным, очень прошу переслать подлинник Флоренскому[8], а копию – в Александро-Невскую Лавру – Архиепископу Иркутскому Серафиму[9]. Если “Путь” не откликнется, думаю попробовать Сытина[10], который издает так много детских книжек самого разнообразного направления. За гонораром я не гонюсь. В конце ноября или начале декабря я, вероятно, буду в Петрограде, надеюсь тогда повидаться с Вами.

Да хранит Вас Господь в мире и благополучии.

О Вас по силе своей молящаяся, сердечно Вам преданная

Иг[умения] Нина.

4

ноября 7 дня 1914 г[ода]

Глубокоуважаемый Василий Васильевич!

Я написала Высокопр[еосвященному] Серафиму, прося его за меня внести что следует за напечатание второго экземпляра моего переводного труда. Будьте так добры отослать ему подлинник, а копию благоволите мне переслать.

Мой маленький “Тимофей” уже сослужил ту службу, что он познакомил меня с Вами, и я Вам очень благодарна и за Ваше доброе отношение ко мне, и за Ваше откровенное письмо.

Не знаю, соглашусь ли я с тем, что Ваш отзыв есть окончательный “суд Божий”, произнесенный над этим переводом. Скорее всего, что нет, пока. Если Богу будет угодно, он будет напечатан, и будет иметь известный успех, но я вполне смирюсь, если обстоятельства покажут, что этому не бывать[11]. Только сейчас-то я не уверена, что обстоятельства это уже доказали. Я вот не могу согласиться с тем, что в этой детской аллегории “сектантский” дух. Ибо ведь я сама-то стою в “пути” Православия и не ищу спасения вне Православия. Имея дело постоянно с детьми, я ощущаю серьезный пробел в детской религиозной литературе, в способах усвоения детьми личного соприкосновения с Богом, – вот что меня натолкнуло на перевод, а не какие-либо фантазии о перестраивании Корабля, который сам по себе совершенно благополучно плывет по волнам временного бытия к вечности.

Во всяком случае, прошу Вас принять мою искреннюю благодарность за Ваши хлопоты, за добрые пожелания и прямоту. Все еду в Петроград, но доехать никак не могу. Если доберусь, разрешите побывать у Вас.

Преданная Вам и молящаяся о Вас

Игум[ения] Нина.

5

31 [марта] 1915 [года]

Глубокоуважаемый Василий Васильевич!

Давно, давно не писала Вам, хотя это не значит, что я не думала и не молилась о Вас. В этом году много болела, сил хватает лишь на дневные потребы, да и те отправляешь с грехом пополам. Я не попала на Пасху в Петроград, не знаю, когда попаду. Хочется еще повидать Вас, поговорить с Вами. Спорить с Вами не буду: Вы человек сложившийся и вымучивший свои убеждения, а у меня есть свои, м[ожет] б[ыть] выстраданные также, идеалы. Я ведь не то, что отрицаю развод, а только говорю, что это отпадение от идеала, от святыни брака, который лучше не заключать, если его так легко (психически) можно расторгнуть. Увы, если люди с самого начала солгали друг другу, то лучше дальше не лгать. Только это все от “жестокосердия”, “изначала” в принципе так не было, и быть не может, - это искривления...

Знакомство мое с этим вопросом не столько книжное, сколько душевное. Много мне поверено тайн. Даже в вагоне люди располагались поведать мне всю подноготную своей души, зная, что, м[ожет] б[ыть], мы никогда больше не встретимся. И вот я вынесла убеждение, что слишком мало постигают тайну психического соединения, взаимного совершенствования в браке, а расходятся на пустяках, на мелочах, не понимая, что в обыденной жизни нужно взаимно друг другу уступать, др[уг] друга исправлять.

В среде нашего мелкого учительского люда несчастные браки ведут сигналы своих ссор всегда с денежных счетов или с помой. А кончаются разрывом, ненавистью. Ну я не буду об этом говорить, но внутренно я чувствую, что мы вовсе не на таких полюсах, как это кажется на первый взгляд.

Обращаюсь к Вам с просьбой. 26 марта в № 14022 “Нов[ого] времени”[12] напечатан трогательный фельетон Курдюмова “Война и деревня”. Одна моя приятельница – англичанка родом, бывшая 30 л[ет] замужем за русским врачом, православная – перевела его на английский язык (она хорошо пишет и переводит). Теперь в Англии такой громадный интерес ко всему русскому, что эта картина, сфотографированная с жизни, очень подходяща для английской публики.

Не найдете ли Вы возможным: 1) спросить в редакции, имеют ли что-либо против перевода и 2) не возьмется ли редакция сама послать по адресу: Генеральному Секретарю “Англиканской и Восточной Ассоциации”, который по своему усмотрению и посылает в тот орган, который с большим удовольствием напечатает вещь этого типа. В обычное время мы непосредственно посылаем все в Англию, а теперь - военная цензура, частным лицам не доверяют, очень задерживают. Тут же дорога горчица к ужину. Если получу от Вас словечко в ответ, то пришлю и рукопись, куда укажите.

Будьте здоровы! Воскресший Господь да пошлет Вам радость и мир. Всего, всего хорошего, святого желаю Вам. Если вспомните когда-либо, сочту это за честь: не потому, что Вы известный литератор, а потому, что Вы человек души и искренности и я чувствую в Вас что-то сродное и правдивое. У нас так много наносного, фальшивого в жизни.

Преданная Вам Игум[ения] Нина.

6

21 [апреля] 1915 г[ода]

Глубокоуважаемый, дорогой Василий Васильевич!

Простите, отсылая Вам рукопись статьи “Война и деревня” в переводе на англ[ийский] яз[ык], не успела Вам написать и поблагодарить Вас. Примите теперь сердечное спасибо за общее дело. Ваше письмо преследовало меня настроением гнетущей скорби в течение нескольких дней. Простите, ради Бога, что причинила Вам муку. Я ничего не стою, но умею ценить, привязываться к людям, а Ваша душа мне как-то близка, и я не хотела бы Вам сделать больно. Простите.

Как бы я ни ошибалась, одного не приписывайте мне: вовсе не говорю я “свысока” свои впечатления. Напротив, с великой скорбью. Если Вы уверены в том, что Ваш взгляд есть истина, безусловная истина, то непонимание других не должно Вас волновать: истина в конце концов победит. Я выпишу Ваши книги и продумаю их – возражать Вам не буду, не буду Вас беспокоить. Напрасно только Вы думаете, что я не верю в святость семьи. Верю в то, что брак есть одно из величайших и глубочайших таинств, что в нем сокрыт образ Божественной Премудрости. Все мы, вольные и невольные скопцы, не стоим мизинца тысячи добрых семейных граждан. Но это вопрос тоже и для меня больной, туго забинтованный, и я его никогда не разбинтовываю. Только не говорите о моей “небрежности высокомерия”, следовательно, каком-то нравственном превосходстве перед теми же, у которых жизнь коверкается часто, часто из-за дрязг. < ... > Поверьте только, что не только никто не щадил моей рясы, но, напротив, прятал в ней позор и муку. Я всегда это считала за милость Божию, что она мне давала нести чужое бремя. И Ваши слова, что у Вас бывало желание мне исповедоваться, я обошла молчанием... как молчишь, когда стоишь перед святыней. Это самое святое, чем меня наградил Бог в многолетних страданиях, теснотах, гонениях.

Простите меня, дорогой Василий Васильевич. Молюсь о Вас. Дай Вам Бог бодрости физической и душевной.

И[гумения] Н[ина].

7

9 мая 1915[года]

Дорогой Василий Васильевич!

В конце будущей недели или в начале следующей за ней я надеюсь позвонить к Вам в телефон и узнать, могу ли я вечерком к Вам как-нибудь заглянуть. Если какие-либо чрезвычайные обстоятельства меня не задержат, я, вероятно, после 15-го поеду на три-четыре дня по делам в Петроград.

Письмо Ваше перечитывала много раз. Очень меня беспокоит Ваше переутомление. Благодарить Вас за доверие очень трудно, чувство глубже благодарности, плохо передается словами. < ... > В сущности, мы с Вами думаем одно и то же, но с разных сторон: Вы о том, чтобы разрубить безнадежный узел, а я о том, чтобы, по мере возможности, этот узел завязывать правильно. Неужели христиански настроенное сердце, воспитанное в понятии того, какая ответственность жены, что она для мужа и что есть брак (“что Бог сочетал, человек да не разлучает”), могло бы так мало оценить Вашу душу, созданную для семьи, для очага? < ... > Нас не учат тому, что такое брак. Все то, до чего я дошла в своем представлении о том, что это есть и должно быть оживляемо дыханием жизни Христовой, наполняющей душу, вымучено в несении чужого горя, чужих горючих слез, которые порою меня жгли гораздо больнее моих собственных.

Вот, дорогой Василий Васильевич, простите за мои рассуждения. Вы больше моего знаете, больше моего испытали, не презрите малых моих слов, котор[ые] не слова пустые, но некоторый вывод мысли и чувств, которыми всегда хочется делать проверку только в духе Евангелия, но Евангелия не печатной книги, а опыта “жизни во Христе”.

Знаете, Вы Церковь любите больше моего. Вы любите ее историческое платье, красоту ее древнего обихода и проч[ее]. А во мне постоянно живет боль, что церковь не значит Церковь. Совершенно верно сказано в одной из Ваших статей, что “каждый кусочек ризы пропитан святостью” в Православии. Да, эта святость и есть благоухание Христово, но как часто это благоухание убивается гордым самонадеянным сознанием Третьего Рима. Святость держится к кусочку ризы, к которому благоговейно прикладывается русский народ, держится ради него... < ... >

Молюсь о Вас и о Ваших. Буду очень рада, если Вы меня с ними познакомите, хотя знаю, что я мало интереса представляю для молодых девушек.

Будьте же здоровы и, ради Господа, не сердитесь на мои рассуждения.

Храни Вас Бог в мире и благополучии.

И[гумения] Н[ина].

8

20 авг[уста] 1915[года]

Дорогой Василий Васильевич!

В ответ на Ваши строки и я пишу кратко.

Живем мы в чрезвычайной тревоге, ожидая официального объявления эвакуации со дня на день, с минуты на минуту. Положение около В[итебска] и Д[винска] на самом деле гораздо опаснее, нежели представляется по официальным сообщениям, ибо делается глубокий обход Д[винска], а В[итебск] с 16-го в руках неприятеля. Предположено перевести училище в Рузаевку Пензенской губернии, но до сих пор из Синода не можем добиться решительного ответа[13].

Помолитесь за нас. Я о Вас и думаю, и молюсь.

Господь да хранит Вас в мире.

Искренно расположенная к Вам

Игум[ения] Нина.

Если долго не будет от меня известия, пишите: Новоспасское Симбирской губернии. М. А. Амбразанцевой-Нечаевой, для передачи мне.

К ВЕРЕ ВАСИЛЬЕВНЕ РОЗАНОВОЙ[14]

1

8 октября 1914 г[ода]

Милая во Христе сестра Верочка!

Все хотелось Вам ответить на Ваше письмецо, но так у меня много дела, что и неотложное откладывается на неопределенное время, и кипа писем и запросов лежит без движения.

Жалею, что не удалось с Вами познакомиться. Это не потому, что я Вас не могла принять в монастырь, а монастыря у меня нет своего. Я, можно сказать, игумения “в миру”. Послушницы, исполняющие разные обязанности по училищу и находящиеся под моим началом, принадлежат соседнему монастырю и командируются к нам года на два, на три.

Согласна с Вами, что “в монастыре есть красота, которую люди уничтожить не могут”. Я разумею красоту вообще духовной жизни, которой м[онасты]рь служит по своей идее. Как бы люди ни коверкали идею, а сущность остается, единицы ее воплощают, и, таким образом, теплится лампада, проливает свой свет и служит маяком для бродящих во тьме.

По опыту своей жизни я не считаю монастырь и монашество за синонимы. Много монашества среди живущих в мире, много мирского и в монастыре. Вы стремитесь к монашеству – и, если ищете, обрящете. Не хочу вас учить, ибо на то не призвана, а что сама испытала, то позвольте и Вам сказать. Самая сердцевина идеи монашества есть внутренняя жизнь во Христе, общение с Богом, из Которого все, в Котором все. Вот это дает красоту, свет, гармонию, цельность, благоухание на всяком месте. Но для того чтобы это обрести, нужно себя потерять. Не обстановка и определенный уклад жизни создают тишину и сосредоточенность, а погубление души своей, о котором Христос сказал, что им душа обретается.

Есть особый род стремления к уединенности и пустынности, в котором ч[елове]к пребывает не один с Богом, а один с самим собою, со своими мечтами и думами. Это опасное стремление, ибо есть не что иное, как замаскированный эгоизм.

Отчасти меня смущает то, что Вы пишете: “Людей мне совершенно не надо”. И в монастыре Вы от людей не убежите. Очень сильные духом удалялись от людей, но только после того, как в общении и в столкновении с ними познали свои недостатки и страсти. Только в постоянном трении с другими мы наталкиваемся на такие стороны своего характера, о которых и не знали бы, если б никто нас не трогал. Да и кроме пользы “людей” для личного самоусовершенствования < ..? >[15], ведь сила любви покоится на двух устоях – на любви к Богу и на любви к ближнему, которого нам нужно, выражаясь русским народным словом, жалеть как бы самого себя.

Что касается того, навсегда или на время поступите Вы в м[онасты]рь, то это вопрос несущественный поначалу. Никто и не подумал бы Вас сразу постригать, а вообще, переступающие порог м[онасты]ря уже в сердце творят обет, которого постриг впоследствии бывает лишь внешним выражением. Скажете, что хотите присмотреться к жизни в м[онасты]ре, вот и все.

Дай Вам Господи искать истинное и получить его. Поставьте перед собой одну и единственную цель – Бога, и все остальное приложится Вам, хотя и через испытания, и труды, и силы, и борения.

Помоги Вам Бог. Хотелось с Вами поближе познакомиться, да не приходится. На все воля Божия.

Буду о Вас молиться; с папой я чувствую какое-то сродство душевное, и к Вам не могу относиться как к чужой. Если смогу Вам быть полезной, имейте меня в виду.

Игум[ения] Нина.

Простите за нескладность письма: пишу урывками уже неск[олько] дней.

К МИХАИЛУ МИХАЙЛОВИЧУ СТЕПАНОВУ[16]

1

Дорогой мой Миша!

Стенные часы застучали, и весело ходят, и показывают верное время. В прошлое воскресение приходил молодой инженер, которого я лечила, и все наладил, но долго довольно возился, кажется, немного изогнута была проволока у маятника. В портфеле с собой унес он и будильник, хотел его дома посмотреть и тоже наладить. Он приносил с собой чудесный аппаратик фотографический и меня снял, сперва одну, а потом вдвоем с Верой[17]. Завтра пойду к ним посмотреть, что вышло, и послушать их прекрасный радиоприемник.

Письмо твое получила, спасибо. Мы о тебе ужасно с Верой беспокоились, Вера даже ночь не спала, п[отому] ч[то] ее хозяин- носильщик рассказал, что большие строгости завелись, таскают в милицию и прочее. Боялись, что и тебя забрали, и ждали – вот-вот явишься, и билет твой пропадет! Слава Богу, что все обошлось благополучно.

Мне очень приятно, что тебе со мной не было скучно. Мы с тобой вон как славно жили, когда ты был совсем маленький, а теперь вырос такой верзила; хотелось бы и дальше с тобой в крепкой дружбе быть.

Я старею телом, но душой люблю живое и молодое. Человек потому и вечен, что в нем есть принцип никогда не умирающей силы обновления; он может подниматься все выше и выше, с каждым годом и днем делаться новым, сильным. Когда еще приедешь, я раскачаюсь и сходим что-нибудь посмотреть или послушать. Я как раз простудилась, когда ты у меня был, а расхварываться нельзя, надо работать еще. И среди теперешней культуры есть кое-что хорошее, – надо уметь только находить жемчужины в навозных кучах.

Я тебя прошу: только заботься о своей школе, налегай на русский язык, на литературу, чтобы научиться правильно писать и выражаться и разбираться в слоге. Я хочу, чтобы из тебя вышел образованный, культурный человек, и всеми силами тебе в этом помогу, пока жива. Кадиловы[18] тебя очень полюбили. И я тебя горячо люблю, и молюсь о тебе, и буду ждать весной, если будет возможно тебе приехать.

К моему последнему письму я напишу тебе продолженье как-нибудь. Маму береги всячески.

Твоя Крестная.

2

Дорогой Миша!

Я была очень тронута твоим хорошим письмом. Я надеюсь, что ты твердо решил одолеть учение последних трех годов десятилетки. На это нужно употребить максимум энергии, максимум напряжения воли. У меня горячее желание, чтобы ты попал в ВУЗ. Если я буду жива, буду в силах работать, я приложу все силы к тому, чтобы обеспечить тебе учение в высшей школе. А ты со своей стороны, мой дорогой, упорным трудом добивайся успехов.

Этот упорный труд должен начинаться с мелочей: поменьше откладывать дела, поменьше валандаться без дела, побольше усидчивости, поменьше шатанья.

Меня очень огорчило, что ты научился курить. Слов нет, что много курящих, но ведь это не доказательство, что все они хороши. Я хочу тебе привести в пример сына Конст[антина] Григ[орьевича] - Гришу[19], который в нынешнем году окончил Бузулукский лесной техникум. Он не курит, не пьет, нигде не шатается. А четыре года жил в общежитии техникума, навидался всего. У него замечательная выдержка, все его мысли – помочь родителям, сберечь лишнюю копейку для них. В прошлом году за лето он заработал около полутора тысяч рублей, потому что сам работал и за техника, и за рабочего. Дело не в том, сколько он привез, а в том, в какую сторону настроена его воля. Куренье – это только лишняя плохая привычка, лишний расход, лишний повод расслаблять свою энергию и лишние страданья, п[отому] ч[то] курильщики, которым недостает табака, испытывают настоящие мучения.

Вы оба: и Вера, и ты – мало соображаете, с каким усилием, с каким подвигом мать вас сумела вырастить без отца, без поддержки настоящего работника, с плохим, очень плохим здоровьем, – и теперь, уже достигши почти совершеннолетия, вы все-таки не учитываете бесполезность лишних расходов, больше с нее тянете, чем ей даете.

Я очень рада, что ты запас дров. Будут и у тебя дни отдыха и радости – радости заслуженной. Настоящая жизнь в ее современных условиях дает радость только в дружбе, сплоченности семьи, любви и согласии между собой. Имея это – все невзгоды становятся пустяками.

От всей души желаю успеха в учении. Крепко целую.

Крестная.

3

Дорогой Миша!

Как ты поживаешь и как твои дела? Я выспрашиваю у мамы и у Веры о твоем здоровье и о твоих успехах, но от тебя самого давно не было писем, а ты ведь умеешь написать подробный и обстоятельный отчет обо всем, что происходит. Сядь, мой милый, и поговори со мной откровенно.

Больше всего меня интересует твое настроение и твое учение. Настроение, конечно, не всегда бывает одинаковое и ровное, а колеблется в зависимости от окружающей обстановки. Но в нас самих есть управляющий руль, который заставляет нас или бороться с обстоятельствами, преодолевать трудности, или, если нет другого выхода, смиряться и покоряться им и все-таки находить покой и удовлетворение внутри самого себя. Когда через внутреннюю работу над самим собой достигаешь этого спокойного состояния, тогда и дело в руках будет идти гладко.

Я очень тебя прошу работать над собой, ты еще молоденький, можешь выработать и характер, и силу воли, и настойчивость, и эта внутренняя энергия будет тебе помогать одолевать трудности учения. Дорога дальше тебе обеспечена, если только ты теперь освоишь ее начальный путь и успешно окончишь свою десятилетку. Напиши, как тебе дается учение, и какие у тебя отметки.

Посылаю тебе маленький гостинец и посылаю тебе формалин для лечения твоих ног. У нас сейчас такая неописуемая грязь, что прямо с великим трудом я хожу на работу и по своему участку. Жаль, что мама попала как раз на такую беспутицу, по базарам, и по магазинам, и по очередям почти невозможно ходить. Но для земли такая влага полезна.

Крепко тебя целую и очень о тебе соскучилась. Всегда о тебе молюсь и когда-нибудь опишу тебе свою веру и источник моей неослабной энергии.

Крестная.

4

Дорогой мой Миша!

Ты пишешь в своем письме, что ты часто испытываешь состояние тоски, скуки – места себе не находишь и ни на что не глядел бы. Что это такое? Это голод души дает о себе знать. Самый простой опыт жизни говорит нам о том, что одним физическим удовлетворением человек не проживет, что ему нужно еще умственное, а кроме умственного, и сердечное удовлетворение. Если этого нет, то и покоя нет.

Мы, врачи, если у человека нет аппетита, находим его больным. Аппетит, чувство голода – здоровая потребность организма. И голод умственный, нравственный – тоже здоровый признак. Надо лишь знать, чем его насытить, скорее, чем его питать.

Мне бы хотелось тебя видеть жизнерадостным – и, несмотря на то, что текущая жизнь заключает в себе много труда, заботы, тревоги. Однако поверх всего этого есть “что-то”, которое дает сознание радости. Например, преодоление какой-либо большой задачи – радость. Восторг перед прекрасным: природа, искусство, творчество – дает радость. Тесная дружба, крепкая правда, доверие друг к другу дают радость. Напротив, что-либо поверхностное или низкое дает только очень мимолетное ощущение удовольствия, а за ним – пустота и отвращение.

Я вполне верю, что ты не отрекся от Бога. Ты чувствуешь какую-то Силу, какую-то руководящую мысль, двигающую твою совесть, – неправда ли? Бытие Бога не доказывается какой-либо формулой. На этом основании стараются люди утверждать, что Его нет. Но и доказать, неопровержимо доказать всеми доводами науки, что Его нет, тоже никак нельзя. Можно пустить пыль в глаза, можно затмить зрение – но не всем. Самое твердое доказательство того, что христианство не ложь, а правда, в том, что оно неизменно живо вот уже две тысячи лет и ничто в нем не устарело – опыт веры, опыт любви, проделанный человеком в нашем двадцатом столетии будет точь-в-точь таким же, как и в первые десятилетия первого столетия, и для русского, и для француза, и для китайца, японца и каждого человека. Чтобы понять или даже просто говорить о Боге, надо прежде всего жить, действовать, поступать так, как велит внутренняя правда. Тогда открывается сознание, открываются глаза на смысл вещей, – тогда и можно говорить о том, что есть Бог, в чем для нас ясно Его присутствие, Его действия.

Таким образом, то, что тебе противны ложь, лицемерие, расхождение между словами и действиями некоторых лиц, – это признак очень хороший, а стать жизнерадостным, то есть чувствовать радость от правды и красоты настоящей, зависит не от благополучия жизни внешней, не от того, что живешь материально хорошо, а от постановки своего внутреннего “я” на твердом фундаменте правды и честности и на исполнении этой правды и честности в словах и фактах. Это драгоценный капитал, который постоянно разменивается на мелкие монетки, а эти монетки опять тут же складываются в крупные и приращивают и умножают капитал.

Какой ты будешь счастливый и радостный со временем, Миша! Жизнь еще вся впереди! Поверь мне, что жизнь прекрасна – ничто не в силах ее исказить. Все это отлетает и уничтожается, а вечное живет.

Еще когда-нибудь опять пофилософствуем!

К[рестная].

К ВАСИЛИЮ СЕРГЕЕВИЧУ МОЙСЕЕНКО-ВЕЛИКОМУ[20]

1

Милый Вася!

Всю эту Пасху мне особенно думалось о тебе. Помнишь ли ты, как мы проводили ее вместе? Не жалко ли тебе, что тебя здесь нет? Неужели ты и теперь не проснешься и не постараешься поступить в корпус? Все от тебя зависит, от твоего старания, желания и энергии. Буду очень о тебе молиться, и ты сам тоже помолись, чтобы Бог тебе помог. Переверни карточку и посмотри, кто тебе пишет.

К ЕКАТЕРИНЕ ДЕНИСОВНЕ МОЙСЕЕНКО-ВЕЛИКОЙ[21]

1

10 февраля [1915 года]

Моя дорогая Катя!

Благодарю тебя за твои письма и за память о дне моего рождения. Я помню о тебе и молюсь за тебя и особенно за Васю, но жизнь настолько тяжела и насыщена заботами, что я с трудом нахожу несколько свободных минут для написания писем. С 230-ю детьми на моем попечении, которые живут все в одном здании и переходят в другое на время уроков, а приготовление пищи и ее прием тоже происходят в разных помещениях, – можешь себе представить, как много у меня хлопот.

Я также продолжаю заниматься своим маленьким госпиталем, так как в нем сравнительно немного дел. Что пугает меня, так это опасность эпидемий и холеры весной. В нашем госпитале уже было два случая. Что тогда я буду делать со своей большой семьей – не знаю.

Наш милый епископ уехал[22], но говорят, что новый тоже хороший[23].

Прости за ужасные каракули. Эти фотографии позволят тебе лучше представить нашу жизнь.

Пожалуйста, пиши. Я люблю читать твои письма, и они подталкивают меня писать тебе в ответ! Много-много раз с любовию целую всех вас, мои дорогие. Передайте мою любовь мисс Бланш.

Твоя сестра.

Приписка на полях:

Феклуша очень огорчается оттого, что ты игнорируешь мое игуменство.

Подписи на фотографиях:

1. Студент, ставший впоследствии одним из моих чад, Наталья Як[овлевна], Дарья Феод[оровна], трое больных, Настенька.

2. Больной с удаленным левым глазом и доктор со скальпелем. Обработка раны. Обычно я это делаю сама, доктор приходит очень редко.

2

17 июля 1927 года

Моя дорогая!

Кажется, я отплатила тебе тем же самым, потому что не помню, когда в последний раз писала тебе. Я просто ненавижу себя и не могу понять, что я делаю со своим временем. Оно просто не подчиняется мне. Я вижу, как протекают дни и недели и огромное НИЧЕГО неотступно смотрит в мое виноватое лицо.

Сейчас лето, нелегкое лето, которое так важно для многого. Приходишь домой с работы усталая и занимаешься подготовкой к обеду, что иногда означает помощь в приготовлении всего обеда или только салата; затем лениво поглощаешь еду, при этом впадая в дрему, затем просыпаешься от странного звука, который сама же и производишь, втягивая в себя чай, и говоришь: “Пора на прогулку”. Берешь себя за шиворот и буквально тащишь в родильное отделение и в госпиталь, затем немного прогуляешься, и наступает время ужина.

После того как вымыта посуда, можно немного посидеть на улице и понаблюдать за луной. Вскоре пора ложиться спать. И так изо дня в день. Кроме того, регулярно вызывают на бестолковые собрания, на которых убиваешь, по меньшей мере, 4–5 часов.

В этом году мы идеальным образом устроили наше житие в доме. Мне бы так хотелось, чтобы ты увидела это своими глазами. Во-первых, в комнатах стало уютнее; во-вторых, мы только что привели в порядок кухню; кроме того, у нас есть очень милый опрятный дворик, а в глубине сада поставлены стол и скамейки, откуда так удобно любоваться небесами, вдыхая чудесный воздух. Я встаю рано. Это единственная возможность, когда я имею немного свободного времени для себя. И часто я ухожу в сад для утренних молитв. Я надеюсь, что ты не разочаруешь нас.

Хочу послать тебе два комплекта приданого для новорожденного. Пожалуйста, продай их, чтобы у тебя были деньги на поездку. Как только Ануша[24] вернется, сразу же собирайся и выезжай. Ты очень нуждаешься в отдыхе. Твое постоянное переутомление укоротит твою жизнь, к сожалению для всех нас.

Сема[25], к сожалению, не приедет. Но главное, чтобы у него все было в порядке. Очень рада, что он веселый и хорошо выглядит.

Лето в этом году замечательное. Только сейчас похолодало, а все предшествующие недели были очень теплыми, солнечными. После ливневых дождей все стало зеленое, свежее. Пошли огурцы. Я думаю, что в этом году могут быть арбузы, однако не берусь утверждать. Дам тебе знать, как и в прошлом году.

Аде[26] очень понравилась наша корова. Она дает молока больше, чем другие коровы, и у нас всего в достатке. А теперь еще и козы будут давать молоко, и его будет еще больше. Вчера утром у Белки родились козлята, а Машка ожидает. Поросенок, большой и грязный, выходит пастись в поле. Ну и хватит о нашей живности.

У нас все в порядке. Я надеюсь, что Ада чувствует себя здесь неплохо. Анна Серг[еевна] – как обычно. Маруся[27] – чуть лучше, чем была. У меня время от времени случаются приступы малярии, но если я регулярно принимаю хинин, то головные боли и прочие недомогания проходят.

У меня было несколько очень неприятных моментов. Один из них – отвратительная клевета, написанная с целью опорочить меня, которую, как я думаю, нам удалось “убить”. Затем проблемы на работе в больнице. Гуссаров/?/ возможно уйдет, но с интригами, ведя ужасную двойную игру. Так что будущее временами представляется весьма неопределенным. Но, с другой стороны, временами кажется, что так лучше, что мы просто должны жить день за днем и не иметь попечения о завтрашнем дне.

Кроме того, я получила телеграмму от своего Друга[28] о том, что он принял место. И хотя, как ты знаешь, были обещания и определенные официальные лица их подтверждали, но никогда не знаешь, что может случиться: может быть, ссылка или даже что-то худшее окажутся еще не концом испытаний. Всех подробностей я не знаю. Город, который он получил, находится неподалеку от того места, которое он выбрал для своего жительства, а возможно, даже и для резиденции. Я не уверена. У меня уже неделю не было никаких писем, а это – долгий срок. < ... >

Я храню в памяти, как “цветной сон”, который стоило увидеть, воспоминание о своем путешествии. В целом я вспоминаю о нем с величайшим удовольствием. Мое пребывание с вами было таким чудесным! Ты сделала все, чтобы я чувствовала себя как дома.

Моя дорогая, прости меня за слезливое письмо и помни, что я считаю дни до твоего приезда сюда, когда я смогу рассказать тебе все в подробностях. Мы ведь всегда говорим обо всем, когда Кати здесь. И я так жду возможности говорить с тобой без конца. А еще здесь есть кипа всевозможных чудесных книг.

Мы все целуем тебя нежно, я – больше всех, и молю Бога, чтобы Он сохранил тебя целой и невредимой.

Любящая тебя

Вера.

Вернуться на главную страницу