Наши беседы о жизни

Игумения Нина (Боянус)

Нижеследующие страницы передают в сокращенном виде материнские беседы с выпускными воспитанницами училища.

Первоначально не имелось в виду их напечатать, и мысль эта получила свое осуществление только потому, что в этом виде они, быть может, дадут побуждение не перечитать, а продумать, прочувствовать и пережить те великие Евангельские истины, о которых говорилось.

Однако, когда невольно пришлось вынести сказанное на суд более широкого круга читателей, беседы приняли несколько иной, почти конспективный характер: выпущено было все то, что могло показаться слишком известным и банальным, что имело личный оттенок или что было практическим советом, не вполне уместным для огласки.

Пусть неумелой рукой нанизанные на нить речи жемчуги Слова Божия сами коснутся живых струн души и обратятся в сокровище сердца.

С этим молитвенным желанием выпускается в свет ничтожный труд, внушенный чувством любви к идеальному, восприимчивому юношеству.

* * *

I

... Проповедуем премудрость Божию,

тайную, сокровенную, которую предназначил

Бог прежде веков к славе нашей...

1 Кор. 2, 7

 Медленно раскрываются врата в новое неведомое царство... Манящая даль, подернутая дымкой поэзии... Сколько надежд, сколько радостей она сулит... Волшебное слово жизнь!.. Каких только чудес и неиспытанных тайн не заключает оно в себе! Вот приблизительно то настроение, которое охватывает человека в юношеский перелом, когда заканчивается период школьного возраста, и душа, пробужденная к восприятию многогранных явлений бытия, вылетает в необъятную ширь свободного, самостоятельного существования. И с любопытством заглядывает она в лицо сфинкса, и над вопросами, серьезными и шутливыми, нет, нет да и тревожно забьется сердце: так хочется счастья и удовлетворения... так страшен призрак неудач!

Сказать ли, что все надежды тщетны? О нет! Мечтайте, юные друзья, пока мечтается! И если вашей молодости кажется, что вам суждены иные пути, нежели те, которыми тьмы тем людей ушли вперед по дороге к вечности, то это не мешает, про запас, про черный день, который должен прийти, чтобы ярче оттенить солнце и свет, позаботиться найти для себя источник живой воды, чтобы ею подкрепиться, освежиться и насытиться в минуту нужды.

Что представляют из себя многообразные потребности человека? Откуда они вытекают? Что есть та сложная единица человеческой души, которая выражается и в высоком парении, и в низком пресмыкании? Вот те вопросы, на которых необходимо остановиться, ибо от них зависит разрешение всех остальных, какими мы задаемся: “есть ли счастье?”, “где удовлетворение?”, “как нам жить?” и прочие.

Из всей совокупности откровения Божия, данного нам в священных книгах Ветхого и Нового Завета, мы узнаем, что в человеке, кроме неоспоримых видимых потребностей телесных, существуют наклонности душевные и присутствует особая природа духовная. На обиходном языке мы сливаем понятия души и духа, употребляем их как синонимы, но на языке точном эти понятия резко отличаются один от другого. Под душой разумеется дыхание жизни, образующее живую особь из неодушевленной природы. Душа есть индивидуальная личность, одаренная богатым психическим аппаратом мысли, чувства и воли, носительница ей принадлежащего, ею управляемого тела. “И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою” (Быт. 2, 7).

Духовное начало составляет особый дар Бога человеку, именно тот дар, который явно принес на землю воплощенный Бог Слово, о Котором в Евангелии сказано: “Верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими” (Ин. 1, 12), – и ради которого Сам Богочеловек стал новым Родоначальником человечества, новым Адамом – “духом животворящим” (1 Кор. 15, 45). Как Бог есть Дух, так поклонение, или жизнь в Боге, есть поклонение Ему духом и истиной, или жизнь в духе и истине (Ин. 4, 23–24).

Душевной жизнью поэтому мы назовем весь кругооборот наших психических интересов: науку, искусство, политику, общественную жизнь и личные потребности – во всем их разнообразном соприкосновении друг с другом.

Духовной жизнью мы назовем Божественную правду, вечные Божественные цели истины и добра, отражающиеся в требованиях и запросах нашей совести. Духовное начало в человеке есть его главная сущность – самая его сердцевина. Оно проникает во все стороны душевной (психической) жизни, оно освящает собою тело человека, которое поэтому и называется храмом, храмом Святого Духа, с которым человеческий дух может и должен находиться в общении.

Идеальная гармония человеческого существа получается от соразмерного (пропорционального) развития всех его способностей и их взаимоподчинения вечному духовному бытию. Когда это бытие царствует, а все остальные жизненные, постоянные и временные, задачи находятся от него в строгой зависимости, то человек пребывает в полном равновесии, устойчиво плывет навстречу стихии борьбы и в самом себе достигает невозмутимого, ясного удовлетворения. Напротив, перевес души над духом ввергает человека в состояние неудовлетворения, которое переживается внутренней тоской и отчаянием в различной степени, в разном виде и проявлении. Духовные цели могут обнимать собою все области душевной жизни. Наука, искусство, политика, общественные и личные интересы – все не чужды элемента вечного, но они могут и далеко уклоняться от них, сосредоточиваться на самих себе и в таком случае обрекаются на постепенную и верную погибель. Такая именно душевность, чуждая духовного, Евангелием осуждается. Апостол Иаков, например, говорит, что мудрость, не свыше сшедшая, – “земная, душевная, бесовская” (Иак. 3, 15).Апостол Павел говорит, что “душевный человек не принимает того, что от Духа Божия” (1 Кор. 2, 14). Кто в данном случае подразумевается под именем душевного? Тот, кто порабощен одними интересами жизненного водоворота, кто обратил ежедневную злобу в самоцель, кто заглушил в себе голос совести и призыв идеальных стремлений к совершенству.

Но так как может возникнуть сомнение относительно правдивости и действительности сказанного, то следует внимательно присмотреться к окружающей жизни и убедиться в том, насколько мало удовлетворения получается в погоне за всеми видами душевной жизни, даже за наиболее благородными из них (например, наукой, искусством), не говоря о низших, если они перестают отражать в себе вечные истины Живого Бога. Cреди своих родных, друзей и знакомых мы, несомненно, знаем в большей или меньшей мере удовлетворенных и сами можем определить, из тех ли они, которые сознательно и бессознательно вкусили от источника вечного, совершенного бытия и для которых смысл вещей превзошел их временную красоту и заманчивость, или нет? История – эта книга, в которую так ясно вписаны непреложные Законы Божии, – подтверждает своими примерами, что наивысшее напряжение духа народов скапливалось через вдохновение великими вечными идеями и целями, а губительная зараза вырождения закрадывалась тогда, когда они расслаблялись отдачей себя в рабство различным страстям. Страсти же по существу суть не что иное, как преувеличенное развитие одних проявлений душевной жизни за счет остальных и нарушение цельности, или целомудренности человеческой личности. Такова формула возрастания и падения всех народов земли. Наконец, если жизнь людей современных и близких – не всегда разгаданная загадка, а философия истории – недоступная головоломка, то на помощь может прийти верная пособница истории – литература, изображающая интимные стороны какой-либо данной эпохи. Гениальные таланты писателей-художников нередко имели сверхъестественное зрение вовнутрь души, давали выпуклое и яркое изображение сокровенных ее изгибов, и, следовательно, на их образцах мы также имеем право, как и на живых примерах, задавать себе вопрос о том, находится ли цель и счастие человека в его духовном начале или в одном совершенном удовлетворении требований его сложной психики, тесно сплетенной с физической его природой.

II

Чтение чтению рознь. Сперва, когда только пробуждается интерес к книге, чтение увлекает потому, что переносит в иной мир, заставляет, притаив дыхание, следовать за героем в его жизненных приключениях. Что дальше будет? Как и чем повесть кончится? Но с развитием умственного кругозора этого интереса недостаточно. Является требование идейности содержания, талантливости обработки характеров или же верной передачи жизненных явлений, в которых мы сами могли бы узнавать себя и окружающую нас обстановку. В зрелом возрасте и этого мало. Становится ясно, что существует область, в которой все люди неразрывно связаны между собой не только общими целями и задачами, но и общими законами, и что путь, определенный Творцом для всего человечества, – один. В этом свете каждая отдельная личность, будь то живой человек или созданный тип, оценивается в связи с ее положительной или отрицательной деятельностью. И большинство художников-поэтов, по крайней мере тех, гений которых переживал современника, не просто заносили на страницы своих произведений впечатления чуткой восприимчивости, – писатели болезненно ощущали и необходимость глаголом жечь сердца людей, будить добро, обличать зло, иначе говоря – служить человечеству в его вечном призвании.

Мы ничего не можем сказать нового о наших классиках, чего уже не читали в истории литературы. Родное слово есть, кроме того, часть нас самих, ибо сплетено с нами неразрывными внутренними узами.

Стихами Пушкина мы научились любить свою родную могучую Русь в оправе ее скромно-прекрасной природы. Вместе с Лермонтовым рвались вперед в простор, прочь от условных человеческих оков. Гоголь нас заставлял и смеяться, и плакать. У Тургенева, Толстого, Лескова, Гончарова, Чехова мы находили отголоски дрожащих струн своей собственной души. Поэтому мы вправе и тут поставить вопрос: чем люди живы? Но при этом я нахожу нужным сделать оговорку. Мы не имеем возможности заняться научно-психологическими изысканиями в литературе. Наша цель – взять примеры, по которым каждая, при желании, может сама прислушаться к свидетельству вечной истины, у каких бы то ни было авторов, в каких бы то ни было произведениях.

Пушкин особенно выпукло выдвигает царственность совести в человеке. Помните монолог Годунова:

... Ничто не может нас среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто... едина разве совесть...

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда – беда!..

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста...

(“Борис Годунов”)

Скупой рыцарь среди волшебного блеска золота вот как изображает мучения своей совести:

... Иль скажет сын,

Что сердце у меня обросло мохом,

Что я не знал желаний, что меня

И совесть никогда не грызла, совесть,

Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,

Незваный гость, докучный собеседник,

Заимодавец грубый, эта ведьма,

От коей меркнет месяц и могилы

Смущаются и мертвых высылают? ...

(“Скупой рыцарь”)

Черствый изменник Мазепа, “святой невинности губитель”, куда мог убежать “от угрызений змеиной совести своей”? (“Полтава”). Долгу совести и чести приносит в жертву свою любовь Татиана. Признанием этого верховного суда в недрах человеческого духа Пушкин коснулся неизменной, вечной сущности человека, от которой зависит его нравственное благополучие.

Близкая к Пушкину по времени и по форме поэзия Лермонтова не имеет этого характера. По изображению Лермонтова, нравственные силы души скованы, они томятся в тяжкой неволе. Однородный тип всех лермонтовских героев обнаруживает жгучий пламень, разрывающий сердце. О чем свидетельствует такое горькое разочарование жизнью? Некоторые критики хотели объяснить его демонической страстностью темперамента поэта. Едва ли такое толкование вяжется с религиозной настроенностью многих стихотворений Лермонтова, из которых видно, что ясная правда, сияющая в небесах, умиротворяла души его тревогу. Христианская философия и психология, напротив, может дать этому иное объяснение. Душа Лермонтова отворачивалась от пустоты и мишуры жизни, в которой все плыло без сопротивления по одному и тому же руслу... Жить, как все живут, пока живется! Богатая, чуткая, болезненная натура поэта не могла не чувствовать мучительного разлада от такой безыдейности современного ему поколения (стихотворение “Дума”). Но перевернуть застой по своим силам и возможностям он мог только в стремлениях и порывах нравственных. Зато этим Лермонтов и всем грядущим поколениям возвестил о ненасытном голоде духовной природы человека, не могущей найти своего удовлетворения помимо Божественной Истины. Не просвещенная светом и жизнью Христовой, душа блекнет, в ней царствует “какой-то холод тайный”, и ей становится “скучно и грустно”...

Так сквозь призму литературных произведений наших двух великих писателей просвечивает луч и бросает свет на таинственные глубины вековечных запросов человека. Посмотрим, что скажет нам из этой области завершитель Пушкинского периода литературы – Гоголь. Кажется, он еще ближе к нам в своих непереводящихся во все эпохи типах: городничих, почтмейстерах, Чичиковых и прочих. Но как сочетать эти “скучные песни земли” (Лермонтов) с глаголами небесной истины? Это пример проповеди добра от отрицания. Положительные свойства величин не смешиваются только в математике, в жизни сплошь да рядом одно принимается за другое. Но наглядно изображенное пером художника отрицательное явление, ставшее обычным и принятым, производит на человека, по природе созданного для правды и совершенства, отталкивающее впечатление. Сатира в иных случаях действует сильнее прямой похвалы добру. Гоголь, как мы знаем, сначала только смешил, а потом сквозь серебристый юмор стали звучать грустные ноты и пробиваться слезы. Над чем он смеялся и над чем он плакал, видно из особого его настроения, которое с самого раннего юношества влекло его к учительству.

Если Пушкин и Лермонтов возвестили миру, что им дан свыше дар Божьего стиха, то это было, как бы сказать, послесловие таланта, оценка самосознания. Для Гоголя служение человечеству было заветной мечтой юного возраста и главной целью зрелых лет. Самовнушенное убеждение, что он не оправдал своего призвания быть учителем жизни, свело его в преждевременную могилу. Его смех был смехом и плачем пророка-обличителя, таящего под поверхностью юмора глубокое страдание и озирающего с затуманенными очами “всю громадно-несущуюся жизнь”, “всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших [ее][1], всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога...” (“Мертвые души”).

Гоголю не удалось создать положительных типов. Он собрал в кучу все дурное и нечестное, что губило Русь, которую он любил так болезненно-страстно, чтобы возбудить ко лжи и пороку благородное негодование и возродить в сердце русского человека решимость обновления.

Вместе с тем он оправдывал древнее христианское изречение: “Ненавидь грех, люби согрешающего!” В искаженном образе падшего человека он видел брата, еще не утратившего способность возрождения. Искание небесной мудрости, от которой так далеко ушла повседневная жизнь, – вот смысл его горького слова, вот исповедь его души.

Некоторые другие поэты-художники, обнажая перед обществом думы и чувства, вскрывали язвы или зажигали факелы бессознательно. Только последующее поколение, разбираясь в их психологии и в их произведениях в целом, определяло направление и смысл их творчества. К таким писателям принадлежит Тургенев.

Не только не определял Тургенев своей пророческой миссии, не только не переживал потребности научить людей и предать их пороки беспощадному бичеванию сарказма, он отрицал самую возможность писать с предвзятой целью. Тургенев был реалист и писал, что видел. Но подобно тому, как художник, прежде чем нанести картину на холст, выбирает поле и точку зрения, так и писатель, окидывая панораму живых людей, видит ее через посредство своего внутреннего мира, сложившегося под влиянием множества природных и случайных условий. От внутреннего мира Тургенева менее всего можно ожидать ответа на те вопросы, с которыми мы обратились к литературе. Из двух течений русской мысли, покоривших себе культурные слои общества 40-х годов, Тургенев примыкал к западникам, а идеал западников исходил из свободной культуры и приводил к гражданственности, – иначе говоря, усовершенствование человека ставилось в зависимость от внешних условий, и самое совершенство понималось более как внешнее, чем внутреннее.

И вот творчество Тургенева создает целую картинную галерею типов лиц, сильных и слабых, – сильных, в которых выделяется нравственная мощь, ставящая их выше общего уровня соучастников одного произведения и ряда произведений или современного поколения живых людей. К таковым, например, бесспорно принадлежат Елена (“Накануне”), Лиза (“Дворянское гнездо”), Лукерья (“Живые мощи”), Калиныч (“Хорь и Калиныч”), Касьян (“Касьян с Красивой Мечи”). Для нас изображение данных типов именно Тургеневым особенно интересно, ибо мы знаем, что они родились не в воображении художника. И если вдуматься в то, что они вышли из сокровищницы народного подвига, накопленного трудом, кровью, слезами и молитвами, а на этот подвиг русский народ на протяжении всей своей истории шел из внутреннего принципа духовного бытия. Со времени появления в печати произведений Тургенева прошло полустолетие. Общественное их значение отошло в область истории и критики. Никому не приходится больше доказывать того, что подневольный крестьянин – человек. Отцвел пустоцветом русский нигилизм, а образы самоотвержения, любви и духовной силы говорят и будут говорить вовеки. В этом и находится доказательство их превосходства над всеми прочими сторонами жизни.

Итак, и вокруг себя, и в истории, и в литературе мы видим, как среди всевозможных сочетаний разных условий времени, места и прирожденных качеств то ярко, то тускло вспыхивает у людей пламень внутреннего огня. Этот внутренний огонь составляет зажженную от Духа Святого неугасимую лампаду человечества, и в ней – свет, тепло, радость и конечная цель всего мирового бытия.

III

С сожалением и грустью приходится отметить тот факт, что Евангелие, самая близкая к душе человеческой книга, в ученической парте и в сознании учащегося занимает место учебника. Зазубрены великие беседы Спасителя, и Его жизнь представляется не соприсносущной нам в данной обстановке, вот в эту минуту личной силой, а чем-то далеким, чуждым, давно прошедшим.

А Спаситель сошел на землю, Предвечное Слово стало плотию, Божественная Истина открыла себя человеческому разуму, чтобы основать на земле новое царство, безразлично для всех времен и для всех людей, всех состояний и возрастов. Этот реальный факт касается каждой из нас совершенно так же, как касался непосредственных слышателей проповеди Христа.

“Исполнилось время, и приблизилось Царствие Божие” (Мк. 1,15). Это не риторический прием, служащий введением в проповедь, а слова Творца и Обновителя человечества, заключающие в себе непрестающую силу действия, подобно тому, как лучи солнца из веков в века, пока будет существовать наша планета, несут жизнь воскресения каждой отдельной былинке на всем земном шаре. И человечество, в силу того томления, которое от начала мира заложено глубоко в его природу, не перестает искать нового царства.

От хаоса земных отношений люди бросались и бросаются в поиски за истиной, за совершенной и нравственной красотой и за полным счастьем. Сколько проектов и теорий создания золотого царства, века свободы, равенства, братства и земного благополучия повторялось в истории народов! Именно поэтому сии слова Христовы, точно молотом, ударяют по сердцу человека, и отклик на них в каждой личной жизни составляет повесть гораздо более интересную и захватывающую, нежели краткий юношеский пафос любви в так называемом романе.

Близкое, осуществимое царство любви и правды!.. Возможность исполнения этого упования и решимость его оправдать поныне стучится в душу каждого из нас, и думается, что нет человека в мире, который когда-нибудь, в какой бы то ни было ему единому ведомый час не почувствовал его, не только однажды, но и многократно: в счастии или в несчастии, без видимых причин, внезапно, под влиянием слышанного или молитвенного вдохновения. Но отношение к зову Небесного Царства бывает различное, как это видно и в Евангельских повествованиях, которые передают не только действительно бывшие факты обращения ко Христу или отвержения Его, но служат и предобразами[2] настроения и восприимчивости различных темпераментов и характеров.

Нам известно, что сразу на проповедь Христову откликнулось множество народа. Это были души, наболевшие от непосильной скорби земной юдоли, которым, подобно заряженным батареям, достаточно было одной искры, чтобы они затрепетали в вибрации необыкновенного притока новых чувств и стремлений. Тогда, как и теперь, чуткость к духовному принадлежала простым сердцем, надломленным жизнью. Это на наших глазах наблюдается в народе. Кто видел перенесение мощей преподобной Евфросинии, тому до гроба жизни незабвенна картина народной волны, хлынувшей к этому телесному сосуду, источнику благодатной Христовой Силы. Теснятся вокруг святыни измученные трудами и слезами, и повторяются в точности Евангельские слова: “И весь народ искал прикасаться к Нему, потому что от Него исходила сила и исцеляла всех” (Лк. 6, 19).

Наряду с массами этого вида, на страницах Евангелия занесен[3] другой тип. “Между фарисеями, – рассказывает святой евангелист Иоанн, – был некто, именем Никодим, один из начальников Иудейских; он пришел к [Господу] Иисусу ночью...” (Ин. 3, 1–2).

Из этих немногих слов ясно представляется, что перед нами человек, просвещенный всей мудростью своего времени. Социально он принадлежит к богатым, правящим классам. Несомненно, он поражен: во-первых, неотразимым авторитетом Лица, в Котором он не может не чувствовать чего-то особенного; во-вторых, необыкновенными чудесами, творимыми могучей, сверхъестественной творческой силой; в-третьих, поразительным учением, низвергающим кумиров, установивших свое владычество в мире. Изумление Никодима понятно не только с точки зрения последнего века дохристианской эпохи – иудейства и эллинизма, но даже со стороны обыкновенной житейской логики нашего времени. Стоит лишь прочесть Нагорную проповедь, чтобы увидеть полную противоположность между тем, что подразумевает Господь и что подразумевает ходячее мнение под словом блаженство.

Ради понятия счастья и блаженства энергия человека устремляется за богатством, за славой, за красотой, за удовлетворением и развитием своих потребностей, плотских и душевных, – и вдруг не самообоготворение, а самоумерщвление, нищета, плач, алчба и прочие признаки ограничения себя провозглашаются блаженством. Все это поразило Никодима настолько, что он решился сам побеседовать с необыкновенным Пророком-Учителем.

Нельзя не предположить, что этому предшествовала сильная душевная борьба: несомненно, сталкивались в его душе искание решения вопросов жизни и смерти и озирание назад, боязнь насмешек, гонений и потери общественного положения, может быть, и недоверие к народному голосу ради его невежества. Но верное слово Господа: грядущего к Себе Он не отвергает. Он выходит к нему на прямом пути и открывает ему богатство Своей премудрости. Нерешительное, тайное, но искреннее искание Никодима удостаивается того, что ему возвещаются наиболее возвышенные, но и наиболее странные для грубого ума истины о том, откуда духовное начало жизни и как оно может стать управляющим целым в существе человека.

Вопрос, который Никодим предлагает Господу, не прямой: “Равви! Мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог” (Ин. 3, 2). На эти слова, между которыми слышится все недоумение его душевного состояния, Господь отвечает, по-видимому, не по вопросу: “Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия” (Ин. 3, 3). Никодим как будто не спрашивал, как можно увидеть Царствие Божие, но Господь Иисус “Сам знал, что в человеке” (Ин. 2, 25) и поэтому обращается к его внутреннему настроению и раскрывает причину того, почему все новое, что веет от Него могущественным дыханием жизни, столь ему непонятно и чуждо.

В данном случае, как и в других беседах, Господь употребляет образ, взятый из современной жизни, снисходя к развитию слушателя в уяснении Божественной истины его человеческому уму.

Всякое земное царство и общество устанавливается путем закона, через издание известных уставов и правил. Подчинение внешнему авторитету есть обычное связывающее начало между многими лицами в одном целом. И в нашей общественной жизни, кроме государственного порядка, именно совне стоящая власть заставляет нас вести тот или иной образ жизни (например, сила общественного мнения, материальной зависимости, модного веяния и обычая). Но в данном историческом примере, особенно понятном для миросозерцания человека, подобного Никодиму, виден иной способ принадлежности общественной единице. Это пример родового происхождения, в силу которого человек непосредственно, путем рождения, усваивает весь дух, характер, направление и идею рода. Сознанию Никодима, очевидно, могло быть совершенно ясно коренное отличие между спайкой закона (юридической) и растворением врожденности, но, конечно, он не мог уразуметь, откуда ведет свое начало эта сила жизни, чем и объясняется его новый недоуменный вопрос: “Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?” (Ин. 3, 4). “Я понимаю, – как бы говорит Никодим, – что к Твоему царству я могу принадлежать только по внутреннему сродству, но неужели я должен для этого фактически пережить телесное изменение?” На это Господь отвечает одним из самых важных, самых таинственных откровений Божества, объясняющих христианскую духовную сущность природы человека. “Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух...” (Ин. 3, 5–6). В этих словах Спаситель не под покровом притчи, а непосредственно указывает на рождение духовного бытия от Духа.

Вдумаемся внимательно в самое слово рождение. Из физиологии нам известно, что человек, когда рождается, не сразу вступает из небытия в бытие: он уже прошел известную бессознательную степень жизни в утробе матери, в течение которой закладывались и формировались в нем различные, определяющие его индивидуальность, задатки. Рождение ввело его в иную область или сферу, в которой данные задатки имеют возможность нового и более совершенного развития. Следовательно, под именем рождения мы должны разуметь даруемую человеку возможность нового развития в сфере совершеннейшей в сравнении с той, в которой он находится. Но так как по закону биологии рождающее и рождаемое односущны, то если бы, как предполагал Никодим, феноменом природы совершилось вторичное рождение человека, то плоть породила бы снова плоть, следовательно, оживотворяющее семя духовного нового рождения есть не человек, а Бог Дух. В этом живительном, действующем начале духовной жизни вся суть Евангелия и все отличие христианства от прочих религий мира. Только Один Спаситель – Господь Иисус Христос мог сказать о Себе, что Он “путь и истина и жизнь” (Ин. 14, 6), что Он есть хлеб жизни, и брашно, и питие, что Он есть лоза, в которой живут ветви; только Он Один силою этой жизни, в Нем имеющей свой первоначальный источник, мог расторгнуть узы смерти и снять с людей печать проклятия разрушения, перед которой бессильно немы все философии и учения мира.

Господь Иисус Христос воистину есть центр мирового бытия, “Альфа и Омега – начало и конец” (Откр. 21, 6) всякого живого существа. Все, что есть в мире истинно прекрасного, от поэтического вдохновения до части некой капли слезной, все, что находит в душе нашей отзвук несомненного свидетельства правды, – все это есть в малой или великой мере отражение истины, добра, красоты вечной Ипостасной Премудрости Христа.

Но не разбросанными только среди искусства, литературы и науки осколками духовного бытия должен питаться алчущий дух человека, а прямо и непосредственно от всей его полноты. Вот почему смысл, удовлетворение и счастие каждого нашего отдельного личного существования находится не в чем другом, как в наиболее полном и глубоком усвоении вечной жизни Христовой.

IV

В мире растений наблюдается чудесный пример прививки лучших, обработанных древесных пород к породам диким. Во внутрь дикого сучка вкладывается живая частица культурного, даже неоднородного растения, и через некоторое время в первом происходит поразительная перемена: на нем распускаются листья, расцветают цветы и созревает плод нового обработанного вида. Этот пример до известной степени унагляживает[4] духовный акт прививки к человеческой душе иной, совершенной жизни, которая в рождении от воды и Духа делает ее своей отраслью.

Основывая на земле Царство Божие, Господь положил человеку стать его соучастником не только через принятие Его учения невидимым образом, но учредил особые видимые священные действия, совершение которых вручил Своим ближайшим ученикам, а через них – и их преемникам. К сокровенному обращению сердцем, мыслью, душою требовался видимый факт его торжественного закрепления погружением в воды крещения, образно названные апостолом Павлом “баней возрождения” (Тит. 3, 5). Таинству Крещения Господь дал краеугольное значение. “Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я заповедал вам” (Мф. 28,19–20), – таковы были последние наставления Господа перед вознесением Его на небо. “Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет” (Мк 16,16). “...Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие” (Ин. 3, 5). Необходимость видимого образа невидимого рождения Господь запечатлел собственным Крещением, в котором явно сошел на Него Дух Святой. К сожалению, о Таинстве Крещения мы вспоминаем только тогда, когда нам бывает нужна метрика. Мы вовсе не сознаем, что мы однажды и навсегда привиты к древу жизни, растущему среди рая Божия (Откр. 2, 7).

Всякая тайна по своей сущности познается не через посредство обычных способов словесного научения; она есть предмет внутреннего опыта, и, следовательно, таинство есть тайнодействие, имеющее своим содержанием внутреннюю силу, переживаемую человеком, хотя она и облечена в видимую форму для полноты ее восприятия всем человеческим существом. Рождение от воды и Духа, Самим Господом положенное в основание царства благодати, есть действительное сообщение душе человека новой жизни, способности, открывающей возможность совершенного, духовного, вечного бытия. Физическое и психическое рождение дает право на физическую и психическую жизнь, на пользование всеми ее дарами; духовное рождение дарует право на дары духовные, служит исходной точкой их развития. Забвение этих даров, пренебрежение ими есть прозябание такое же, как прозябание человеческого организма в сыром, душном и темном подземелье. Итак, привить глазок к дичку – привился ли он? Нашлось ли у него достаточно живых соков, чтобы воспринять силу прививки?

Воистину Таинство Крещения будет только значиться в метрике до тех пор, пока каждая из нас не станет живой участницей этого таинственного процесса. И беседы наши сведутся к непонятному, а следовательно, к безразличному разговору о вещах высоких, если мы не уясним себе способа и средства, через которые эти истины преобразуются в реальный факт и опыт нашей собственной души.

“Пришел Иисус в Галилею, проповедуя Евангелие Царствия Божия и говоря, что исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте[5] в Евангелие” (Мк. 1, 14–15). “Верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими” (Ин. 1,12). “Вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал” (Ин. 6, 29). “Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его” (Ин. 20,31). Господь дает – человек воспринимает: способ восприятия назван верой. В психофизической жизни человек вращается как бы непроизвольно, в духовной – это дело его собственного выбора и подвига. Всемогущий Бог Творец не насилует свободы, созданной Им твари, а требует от нее взаимодействия воли.

Величайший предобраз согласия человеческой воли с волей Божества в духовной жизни виден в акте воплощения Богочеловека. По нашему разумению достаточно было бы того, что к Святой Деве Марии явился Архангел возвестить это мировое событие. Царь царствующих и Господь господствующих изволил избрать орудием для своего вочеловечения смиренную Деву – что нужно еще? Но, однако, Архангел медлит, видя Ее смущение. Он отвечает на Ее недоумение, объясняет Ей способ зачатия Сына Божия и отходит от Нее только тогда, когда Дева Мария произносит свое смиренное согласие: “Се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему” (Лк.1, 38).

Однако, может быть, мы сразу не найдем место веры в своей душе. До последней четверти столетия в среде людей, называвших себя интеллигентными, обычно было встретить взгляд, что вера есть человеком же созданная фантазия, под влиянием страха, покорности, неудовлетворенных чувств. В некоторых отраслях науки довольно прочно укоренилось мнение, что все, в мире происходящее, ведет свое начало от вещества (материи), что всякие разнообразные явления, изучаемые нами, сводятся к односложным механическим движениям частиц материи, а мир человеческого сознания есть случайное отражение физических процессов. От этого рабски усвоенного взгляда и теперь весьма многие среднеобразованные люди не вполне освободились, несмотря на то, что наука далеко шагнула вперед от материализма. В учебниках психологии не вполне новейшего времени при разборе человеческой мысли, чувства и воли обычно встречается выработанное положение, что всякий психический акт имеет своим началом воздействие физического явления: зрительное впечатление, ощущение приятного и неприятного, мышечное движение или сокращение. Никто не может отрицать, что действительно физические процессы нашего тела, подвергающиеся воздействию физического же мира, имеют огромное влияние на нашу сознательную душевную жизнь, но неправильность этого взгляда лежит в его односторонности и ограниченности. Новейшая психология последних двадцати лет, освобождаясь от сковавшего ее материализма, наряду и наравне с указанными явлениями психофизическими, признала другую область, которая не менее первой дает пищу нашему сознанию. Эта область так называемая подсознательная; она обнимает собою впечатления, нами полученные, но как бы дремлющие внутри нас и не вступившие в ясность сознания, причем вполне признано за факт, что целые мысленные процессы и даже душевные перевороты вызываются представлениями предметов, недоступных восприятию внешних чувств. Отходит в область прошедшего недоверие к душевному опыту, который постепенно становится предметом научного исследования. Таким образом, и с точки зрения науки вера, как принадлежность внутреннего опыта, включается в ряд положительных данных психологии. По определению апостола Павла, вера есть уповаемых извещение, или в точности – осуществление (реализация) в нашем личном сознании (субъекте) невидимых, желательных предметов (объекта). Это указывает на свойство приемлющее, воспринимающее, постигающее, познающее, обнимающее – и основа его находится в воле человека.

Что чувство уверенности и веры есть необходимая принадлежность каждого акта воли, легко видеть на самых обыкновенных примерах. Решимость действия физического (например, ходьба, прыжок, бег) непременно сопровождается уверенностью в его возможность. На какое бы то ни было предприятие: научное, торговое, общественное, – человек решается, веря в его необходимость и пользу. В другого, подобного нам человека, мы также верим, то есть мы воспринимаем верой облик и идеал его невидимой души, сознаем истинность ее любви и расположения к нам. Без веры в человека невозможно жить на земле. В самого себя человек верит – верит, что он есть совокупность сил, предназначенных к развитию. Без веры в самое себя воля делается дряблой и неспособной действовать. Самый закоренелый атеист, утверждающий, что он “ни во что не верит”, в делах жизни будет руководствоваться этим атрибутом души точно так же, как все прочие люди. Те, которые не веруют, просто не пользуются свойством веры для познавания предметов богооткровенных. Сама по себе вера безотносительна: ей безразлично верить в Бога или в материю, в духовную жизнь или движение атомов. Иной скажет: “Не могу верить, не понимаю”. Однако история материализма показала, что эти слова перефразируются по их истинному смыслу в “не хочу”. Не от непонятного, а от неприятного отворачивается человек. Вера в христианство имеет своим непременным условием борьбу со злом вне и внутри себя; свержение этих обязательств всегда сопровождало неверие, и эпохи торжества материализма отмечались падением нравственности.

Справедливо попутно к этому отметить, что свойственные юношескому возрасту сомнения являются совершенно необходимым условием развития в человеке и сами по себе не имеют никакой силы отнять от нас духовное достояние. И физический рост совершается преодолением препятствий и трудностей, и ясный смысл науки достигается через сравнение и устранение противоречий. Точно так же и в духовной жизни приходится переживать периоды временного помутнения зрения и, так сказать, соответственно с возмужалостью, зрелостью и старостью “менять очки”. Важно не терять из виду и не выпускать из воли главной цели человеческой жизни – возможно полного совершенства в добре, и сомнения сами собой отойдут, рассеются туманы, и яркое солнце засверкает на небе души. Из всего этого мы должны вывести заключение, что вера и неверие вполне в нашей власти и что слова Господа “веруйте в Евангелие” (Мр. 1, 15) обращены к волевой способности, непрестанное упражнение которой усваивает и воспринимает дары духовного бытия. Конечно, наша слабая энергия не всегда устремляется всецелым движением к зову Христа, отдавшего Самого Себя за жизнь человечества; к нему мы нередко остаемся холодными и безучастными... Но пусть будет с нашей стороны хоть малое усилие – оно соединится с могущественной благодатию Божиею, которая “может сделать несравненно больше всего, чего мы просим, или о чем помышляем...” (Ефес. 3, 20). “Если сколько-нибудь можешь веровать, – говорит Господь, – все возможно верующему” (Мк. 9, 23). О, воскликнем же на это со слезами: “Верую, Господи! Помоги моему неверию!” (Мк. 9, 24).

V

Объяснение, данное нами о вере, касалось веры, взятой в общепринятом смысле. В Новом Завете и в церковно-отеческой христианской литературе понятие веры гораздо шире и обнимает собою все существо человека. Верующий, по представлению апостолов и христианских писателей, есть тот, кто живет в общении с Богом и вся деятельность которого совершается силою в нем живущего Господа. Вера есть действительное взаимодействие воли Божией с волей человека, такое, которое постоянно упражняется в ежедневной, ежеминутной практике жизни и оправдывает себя на деле. Весьма естественно, если, ввиду этого как будто трудного поприща, возникает вопрос: “Как жить? Как разменять чистое золото, чтобы оно сохранилось золотом и не стало заплесневшей медью?”

Бесполезно в ответ на это дать перечень различных добродетелей. Правильно посаженный корень сам должен произрастить листья и плод. Мы уже разбирали, откуда духовная жизнь, как она воспринимается духом человека. Теперь благовременно углубиться в ее сущность, пересказанную словами обыкновенного, нам понятного будничного опыта.

Господь Иисус Христос в молитве к Богу Отцу дал такое исчерпывающее определение вечной жизни: “Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа” (Ин. 17, 3). Знание, или познание Бога, есть один из тех вопросов, которые и в Ветхом, и в Новом Завете имеют коренное значение. Спаситель говорил, что Он знает своих овец, и они знают Его. Апостол Павел молится о Ефесских учениках, дабы Бог дал им “Духа премудрости и откровения к познанию Его” (Еф. 1, 17). Апостол Иоанн пишет: “И мы познали любовь... и уверовали в нее” (1 Ин. 4, 16). Напротив, люди согрешающие, чуждые Христа, восстают на Него, потому что не знают Его. “Так будут поступать [гонители ваши], потому что не познали ни Отца, ни Меня” (Ин. 16, 3). “Всякий согрешающий, – повторяет апостол Иоанн, – не видел Его и не познал Его” (1 Ин. 3, 6). Таким образом, в основе духовной вечной жизни мы видим познание Бога. Здесь разумеется не усвоение рассудком и памятью известных мысленных предметов, входящих в круг умственного знания. Бог – Личность, и познание Личности имеет свою аналогию лишь в подобном познании личности среди людей, сотворенных по образу и по подобию Божию. Мы говорим, что знаем человека, когда с ним завели знакомство; с большим правом можем сказать, что знаем, и хорошо знаем того, с которым имеем прочную дружбу. Чем глубже любовь, тем совершеннее знание: любящие становятся друг для друга прозрачными, они способны думать одни мысли и без слов их разгадывать, они смело отвечают один за другого, в точности могут сказать, как кто поступит в том или другом случае. Сердечное любовное познание это зиждется на глубочайшем сродстве душ и на их безусловном единомыслии. Подобное этому есть и познание Господа. Любовью ко всему доброму сродняется сердце с Самим Источником Добра, и Его Божественная Личность во всем Ее свете, премудрости, благости и любовной жалости к каждому и каждой в отдельности делается для святых и благоговейных чувств ощутимой, осязаемой и зримой. Исходя из этого внутреннего познания Божественного Лица личностью человека, духовная жизнь называется жизнью во Христе. Сердце, совершенно сроднившееся с Господом, именно живет Им и имеет Его в себе живущего. Это сокровенное единение составляет предмет глубочайшей беседы Спасителя в ночь перед Его страданием и смертью (Ин. 15) и имеет свое наглядное видимое осуществление в Святейшем Таинстве Евхаристии. Ось и сердцевина церковной жизни и всякого подвига в его многообразии и многоразличии выражена в известных словах апостола Павла: “И уже не я живу, – восклицает он, – но живет во мне Христос. А что ныне живу во плоти, то живу верою в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня” (Гал. 2, 20). Так, Христианство и есть христианство потому, что зиждется не на воспоминании Христа, а на Его действительной, творческой, Божественной жизни. В этом вся доступная человеку глубина Божией любви, и перед этой тайной, которую переживают верующие, пребывающие в Нем, смыкаются уста: “Да молчит всяка плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет...”[6] Вот конечная цель, к которой должна быть устремлена человеческая энергия. И Евангелие как повествование отходит на второй план, – это книга жизни. Именно к этой вечной жизни, имеющей свое начало здесь, среди обычных занятий и в житейской обстановке, каждая из нас должна стать в непосредственное отношение. Пастырь Добрый выводит нас на пажить “и зовет своих овец по имени” (Ин. 10, 3), то есть в премудром управлении нами Он сохраняет нашу индивидуальность и ведет ее особым, ей свойственным и полезным путем. Вот такое изучение Евангелия дает разрешение всем недоуменным вопросам и научает, как поступать в каждом отдельном случае.

Чтобы еще полнее создать в своем представлении идеал истинного христианства и в нем, как в звучном аккорде, иметь полную гармонию христианской настроенности, мы остановимся, хотя бы вкратце, на восьми[7] знакомых, наизусть выученных стихах Евангелия, называемых заповедями блаженства, и посмотрим, в какие обыденные мысли и чувства раздробляется светлая жизнь во Христе.

Самый первый признак и условие духовной жизни есть сознание своего бессилия и совершенная отдача своей воли в волю Божию. Если мое “я” исполняет одни свои требования, ищет своего удовлетворения, возвышения и прославления и полагается на самое себя, то оно обращается в самоцель, называемую эгоизмом. Отсюда “нянченье” с собой, составляющее скрытую причину постоянного страдания и неудовлетворения. Напротив, отречение от себя и перенесение центра из своего ограниченного круга в безграничное Существо Божие, называемое нищетой духовной, есть источник глубочайшего удовлетворения и постоянной радости. Это не только мое блаженство, но и закваска блаженного Царства Бога для окружающих.

Не вяжутся на первый взгляд друг с другом понятия плача и радости: и как это могут быть блаженны плачущие? Но воистину есть сокрушение, которое, кроме мира и утешения, ничего с собой не приносит. Мир во зле лежит. Невозможно, живя в мире, не соприкасаться со злом, к которому и человеческая душа склонна и восприимчива. Стряхнуть его с себя можно только путем сознания и сожаления – это по отношению к самому себе. А кругом мы видим беспорядок, столкновение, неурядицу, в которые наши отношения невольно вовлекаются. Это облегчается и излечивается не осуждением других, а самоосуждением. Сколько тяжести на совести прибавляется от обвинения другого в общих грехах и недостатках и как эта же тяжесть снимается только тем, что обвинительный акт предъявляется самому себе! Легко становится на душе, радостно, и оправдывается слово Спасителя, что плач принесет утешение. Не просто прощение и помилование, но утешение Утешителя Духа, Который только смиренным и сокрушенным сердцем сообщает тайны Своего водительства.

Понятие кротости не представляет затруднения для нас. Мы все знаем молчаливое и терпеливое перенесение противоречий, тихость и невозмутимость нрава. Но вторая часть стиха – “блажени кротции, яко тии наследят землю” – наводит на недоумение[8]. Почему-то кротким и тихим обещано наследие земли, им предназначено как бы царствовать и вручен скипетр управления; таким образом, пассивной добродетели дано активное значение. Не выхватывая из Божественного Писания некоторые слова, а оставляя себе полное понятие о кротости по всему, что о ней сказано, приходишь к заключению, что кротость нужно понимать гораздо глубже одного терпеливого перенесения обид. Это состояние духа предполагает, во-первых, глубокое перерождение, или долгую переработку собственного сердца, взявшего на себя иго Христово (Мф. 11, 30), в котором оскорбления и поношения теряют остроту личного страдания. Во-вторых, кротость призывается врачевать обидящих и бороться со злом, побуждающим людей к дурным поступкам. Нам велено не только снести удар, но подставить ему и вторую ланиту. Почему? Потому что человек, нас ударивший, есть брат наш, а зло, его покорившее, есть противящаяся Царству Божию сила. Ни к одному, ни к другому мы не имеем права относиться безразлично. Одного мы должны привлечь, успокоить, укротить, другого – наоборот. А метод борьбы, указанный нам, есть любовь. Не злом, а добром побеждается зло. Отсюда ясно, почему именно кроткие наследуют землю и управляют ею. В хаосе людских отношений, среди наболевших душ, для насаждения Царствия Божия нужен не бичующий жезл разъяренного начальника или учителя. Твердое обезоруживание зла сердцем, не затемненным злобой, – вот секрет старшинства, воспитания и учительства в семье, школе и общественной жизни.

Алчба и жажда правды указывает на внутренний стимул, который толкает человека вперед по пути к совершенству. Как присущие и сопровождающие человека до самой смерти физические потребности голода и жажды удовлетворяются только временно, а отсутствие аппетита есть признак нездоровья, так и на пути нравственного развития, без голода по совершенству человек останавливается в своем росте, возвращается и замыкается в тесный круг собственного “я”. Но предметом этого голода должна быть непременно Божия правда, т.е. оправдание, или практическое осуществление всей Божественной Истины во всей Ее необъятной целости.

В родственной связи с правдой стоит и милость, ибо самое тщательное исполнение заповедей сводится к отражению безграничной Любви Божией, без которой ни одно дело не имеет нравственной цены.

Блаженство о чистых сердцем есть учение о внутреннем богопознании, о котором мы говорили выше. Не одно чувство обозначается словом сердце, а совокупность наклонностей, симпатий, влечений, дающих направление человеческой деятельности. Еще и в Ветхом Завете было сказано: “Больше всего хранимаго храни сердце твое, потому что из него источники жизни” (Притч. 4, 23). А Спаситель указывал на доброе и злое сокровище сердца, из которого исходят не только злые помышления, но настроение злобы, коварства, богохульства, гордости, безумства (Мк. 7, 21–22). И конечно, не помутненным и искаженным подобными страстями сердцем может быть достигнуто познание Бога. Мы сами знаем по собственному опыту, что в минуту вспышки мы склонны извратить самый простой факт, а минет взволновавшая душевное равновесие буря, и тот же самый случай уже представляется совершенно в ином свете. Так все дурное и нечистое помутняет светлый источник, в котором отражается небесная ясность, и лишает человека возможности входить в тесное, личное общение с Богом, делает Бога непонятным и чуждым.

Минуя катехизическое и вам вполне известное объяснение о значении миротворца, я советую хорошенько вдуматься и остановиться на Евангельском понятии мира. Мир оставлен нам Самим Спасителем, это Его достояние: “Мир [Мой] оставляю вам...” (Ин. 14, 27); апостол Павел Самого Спасителя называет миром (Ефес. 2, 14). Посылая учеников на проповедь, Господь вложил им в уста приветствие мира, которым и Сам приветствовал их по воскресении из мертвых. Что же это за сила – мир? Думаем не иная, как усвоенное верой и подвигом свойство Самого Господа, которым дополняется действие кротости. Для полезной творческой работы мы непременно должны иметь атмосферу нравственного умиротворения, ибо мы и в природе видим, что пышный расцвет является следствием тихой и ясной погоды, а не ветра и бури.

Так человек, положивший всего себя в руки всеочищающего огня Божественной любви и от него зажегший светильник своей души, призывается к последнему испытанию веры и к блаженству гонения. Здесь пробный камень нашего идеализма и, увы! камень нашего преткновения и падения... Ибо с болью сердца начертывается для вас тот же крестный путь добра, которого никто и никогда не может миновать. Явное и тайное непонимание, осуждение, открытые преследования – все суть неизменные и постоянные спутники каждого маленького доброго дела. Твердо запомните, что “только истине победа суждена” (Надсон)[9]. Никакое зло не имеет ни малейшей силы. “Дерзайте, – говорит Господь, – Я победил мир” (Ин. 16, 33). “Сия есть победа, победившая мир, вера наша” (1 Ин. 5, 4). Твердо, спокойно и кротко принимайте удары бессильной мирской злобы, не озлобляясь ею, но и не поступаясь ради нее ни единой йотой правды. Приготовьтесь к тому, что дух уныния наведет и внутрь вас приступы искушающей тоски, в которой будете сами для себя казаться точками в безбрежном пространстве и изнемогающими борцами в пучине морской. Но все это лишь временно. Светлая заря никогда не угасает, а за минутами страдания следуют часы неизреченной сладости. И не в одну только Пасхальную ночь переживается это состояние радости о всякой твари, искупленной жизнью и смертью Спасителя, – нет, каждая победа внутри и совне повторяет и отражает Его величайшую победу над злом, и торжествует, и перезванивает в сердце красным звоном: “Христос Воскрес!”

К этой царственной победе, к этому счастью душевного удовлетворения призываетесь вы, юные друзья! Да исполняются же над вами слова Спасителя: “Возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас” (Ин. 16, 22).

VI

“Объясните мне, какое мое жизненное призвание, – пишет одна молодая девушка, – я ищу его и не могу найти, и от этого у меня все из рук валится, все не клеится”. Помнится, что подобные вопросы не один раз всплывали у нас на поверхность, когда предлагалось вам подумать над требованиями жизни и нашим отношением к ним.

При решении арифметической задачи главное внимание обращается на ее данные, так как только по ним можно приступить к нахождению ответа. Решение жизненной задачи также зависит от ее данных. Чтобы уяснить себе содержание этих данных, мы опять обратимся к Евангелию. В 25-й главе от Матфея (ст. 14–30) и в 19-й главе от Луки (ст. 12–27) мы находим на первый взгляд две одинаковые притчи, несущественную разницу которых можно как бы отнести на счет евангелистов: один так, другой почти так передал слышанные им слова Божественного Учителя. Однако, исходя из того положения, что святые евангелисты даже в мельчайших подробностях писали одну лишь ясную и точную истину, и внимательно вчитавшись с этой мыслью в ту и другую притчу, мы легко убедимся в том, что они различного содержания. Одинаково в них учение о том, что за полученные от Бога дары человек несет громадную ответственность, в силу которой он привлекается к строгому отчету в их пользовании. В остальном – полное несоответствие.

У святого Матфея господин имения раздает таланты нескольким лицам, и каждый получает по силе своей – кто больше, кто меньше; у святого Луки раздача происходит от “некотораго человека высокаго рода”, отправляющегося в дальнюю страну, чтобы получить себе царство, причем он раздает десяти лицам, то есть большому количеству людей, каждому по одинаковой мере – по одной мине. Первые, получившие таланты, все “входят в радость Господа Своего”, вторые получают управление над городами, соответственно тому, во сколько раз они приумножили врученный им Божий дар. Притча о минах произнесена была Спасителем непосредственно после обращения Закхея, на пути к Иерусалиму, в котором Его ожидали страдания и крестная смерть. Ученики Христовы знали и чувствовали, что Господь восходит в Иерусалим по особо важному делу, но их непросвещенное Духом сердце еще не могло вместить избранного Господом способа спасения рода человеческого. “Они думали, – говорит святой Лука, – что скоро должно открыться Царствие Божие”, то есть ожидали земного прославления и воцарения Мессии. Отвечая на эти мысли, Господь произнес притчу, смысл учения которой вращается вокруг Царствия Божия. Он дал понять апостолам, что до открытия Царствия, или до второго Своего пришествия, Ему надлежит надолго отлучиться от верующих и что многие воспротивятся Его владычеству. Десяти же рабам Он поручает “куплю деяти, дондеже приидут”, а по возвращении делает их участниками правления в новом Царстве. Таким образом, здесь дело касается такого дара, который все получают в одинаковой мере и правильное употребление которого закрепляет принадлежность к вечному Царству Христову. Одинаково же для всех – что? Призвание человека и христианина, благодатью возрожденного к новой жизни. Тут безразлично: богатство или бедность, замужество или девство, север или юг, безразлично кто и чем занимается – дан залог Царствия Христова, и вся суть и весь ответ – в душевной энергии, которая его хранит и приумножает.

От первого дня Пятидесятницы доныне ничто не изменилось в средствах, данных Богом для освящения человека. “Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же” (Евр. 13, 8). В наших руках решительно все, что дано было первым христианам; между нами и великой святостью нет никакой пропасти, кроме той, которая нами же создается. Тем же серьезнее и ответственность пренебрежения, апатии, забвения величия и почести нашего царского достоинства. “Вы – род избранный, – говорит апостол Петр христианам, – царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет” (1 Пет. 2, 9). Вот, следовательно, ваше первое призвание – оправдать в жизни, среди той обстановки, которая у вас есть теперь и будет впоследствии, внутренний идеал человека, начертанный в Евангелии. Не нужно для этого творить великих и громких дел, ибо святость вовсе не блещет, не бросается никому в глаза, она лишь одухотворяет каждую мелочь, дает этой мелочи смысл и значение и распространяет вокруг себя благоухание, свет, мир, радость и благолепие. А средство к этому – верность. “Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни” (Откр. 2, 10). И весь трагизм современной безнравственности, увлеченной чисто языческими идеями и учениями, происходит оттого, что грозные слова, слышанные восемнадцать веков тому назад Тайновидцем Иоанном, осуществляются на деле: “Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв” (Откр. 3, 1).

Второе, индивидуальное, призвание человека определяется особыми данными ему талантами, как это видно из притчи, переданной евангелистом Матфеем. Апостол Павел очень много говорит о том, что Бог открывается многообразно (Евр. 1, 1), что дары и служения и проявления Духа различны (1 Кор. 12, 1–11; Рим.12; 1 Кор. 7, 7). Под талантом можно разуметь и особенность жребия, удела человеческой жизни, и особые дарования, передаваемые литературным словом талантливость. Думаю также, что в разряд талантов можно поставить особые счастливые случаи, успех и всякое проявление о данном человеке особого Божественного Промысла, например: полученное нами образование, дающее право на общение с культурой и на пользование ее плодами; встреча и соприкосновение с людьми, стоящими выше нас по святости жизни; любовь и дружба верного, благожелательного человека; идейная служба, на которой мы имеем возможность оправдать высокие цели добра; слово совета, ласки, любви. Все это хотя не есть талант в прямом смысле, как присущее нам извнутри[10] дарование, но как данное извне именно мне, а не другому. Оно также несет за собой ответственность: в использовании всякого блага мы дадим отчет, когда предстанем перед неложным Судьей, Подателем и Первоисточником добра и милости.

Безучастное, или “обломовское”, отношение к дарам, лежащим внутри нас и вне нас, делает нас рабами лукавыми и ленивыми. От нас требуется: во-первых, труд, энергия, разумное, святое, последовательное, просвещенное и настойчивое возделывание даров Божиих; во-вторых, чуткость к зову Господа, говорящему не в мечтах и парении мысли, а в трезвых обстоятельствах жизни. Мало ли кто захотел бы в небеса или вообразил бы себя на облаках – остановка за немногим: крыльев нет... И вот с воздушной выси падает разочарованная душа на землю... и просыпается в серые будни. Но эта-то на вид бесцветная действительность и есть данная нам нива, которая в необозримом Царстве Христовом нашими трудами может и должна стать садом среди плевел мирских. Ни одна ведь крупица добра не пропадает. Она прикладывается к сумме добра всего мира, связывает людей в великое и нерасторжимое братство и ведет свою незримую, но верную, победоносную борьбу со злом. Такова неизреченная ценность всех данных жизни и вместе с тем такова страшная их ответственность. Когда-нибудь, достигши самостоятельности, в тиши одиночества глухой ли деревушки или за стеной шумящей городской мостовой, обнажите перед Богом свою душу. Сосчитайте стоимость полученного вами капитала, разберите все, что в вас есть, что откликается в душе словом могу!

Два чудодейственных рычага “могу и хочу”, соединенные в нерасторжимый союз, превращают жизнь в ту дивную поэму, которая есть, в сущности, не что иное, как нахождение и исполнение своего призвания.

VII

Пока мы объясняли, усваивали и запоминали идеал духовного человека, не закрадывалось ли в ум тревожное сомнение: а что, если между запросами реальной, повседневной жизни и между жизнью духа существует непримиримый антагонизм? Неужели, если люди стремятся к духовности, они непременно должны облечься в одежды печали и сетования и отделиться навеки от прочих своих собратьев, не находящих в себе достаточно сил на отречение от радостей мира? Такое заключение, если бы мы могли к нему прийти, обессилило бы христианство. В том и есть действительная мощь духовности, что она проникает во все существо человека, и ей не чужды ни наши чувства, ни наши интересы. Поэтому вполне благовременно при свете этой духовности дотронуться до чувствительных нервов, в пору молодости находящих самый живой отклик в ваших душах. Это вопросы о человеческой любви и человеческом счастии.

Говоря о призвании, мы намеренно не изображали пред вами и не сравнивали тот или другой – “черный” и “белый” – путь. Невозможно, хотя бы приблизительно, набросать зигзаги линии, по которой побежит путь-дороженька каждой из вас, а любящим вас дорого исполнение вами назначенного Богом дела, какое бы оно ни было. Если Вседержитель призовет кого-либо из вас к особому служению или если вы станете центром семьи – за все слава и благодарение Ему. В общественном мнении вы, однако, не найдете такой широты взгляда. От некоторых вы услышите, что иного исхода, как замужество, для девушки нет; от других вы получите выработанное постановление – свергать с себя оковы, обязательства и рабское иго, вплоть до природной способности деторождения, и ни в чем не уступать мужчинам; о возможности исполнения слов апостола “се мы оставихом вся, и вслед Тебе идохом” (Мф. 19, 27), может быть, и речи не заведется. Что семейная жизнь есть единственная сфера деятельности женщины, не оправдывается в истории: можно указать на сотни примеров безбрачного жития не в одних только святцах и клеймить их приговором бесполезности, по меньшей мере, лишено смысла. Что прямое, обычное назначение женщины – в семье, это доказывается и ее природой, и Словом Божиим, и, наконец, историей.

“Каждый, – говоря словами апостола Павла, – имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе” (1 Кор. 7, 7). В мире нет ничего самого по себе нечистого и скверного. Каждый закон природы имеет в себе цель созидания, или сохранения – передачи жизненной энергии. Поэтому все, в нашем существе имеющее основою эти физические, Богом определенные законы, свято, совершенно и “добро зело”. Из книги Бытия мы знаем, что “сотворивший в начале [человека], мужчину и женщину сотворил их”. “Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью” (Быт. 1, 27; Быт. 2, 24; Мф. 19, 4 – 5). Вот откровение из уст Самого Господа Иисуса Христа.

Половое разделение видно в самых первичных клеточках органического мира. Названное разделение, таким образом, лежит в корне мировой энергии и, как таковое, имеет свои определенные задачи и цели. Философия истории дает основание думать, что взаимное влечение друг к другу полов есть ось, вокруг которой вращалось человечество в продолжение всех стадий своего возвышения и падения.

Несомненная важность этого вопроса, основанного на Законе Божеском, имеющего свое отражение в природе и осуществление в истории, обязывает нас подойти к нему с особой осторожностью и поставить его на то место, которое отведено ему Творцом и Искупителем. Осторожность требуется еще по той, не менее важной, причине, что ничто в мире не подвергалось такому загрязнению, поруганию и извращению, как отношения между мужчиной и женщиной.

Будем сперва рассматривать вопрос со стороны вековечной истины.

Самый факт сотворения мужской и женской особи раскрывает непреложные законы: 1) их физического и психического различия, 2) разграничения их прав и обязанностей и 3) зависимость их существования одной от другой. Идеальная, истинная, Богом освященная любовь не нарушает этих законов, а собирает их в одно, гармонизирует различие, определяет взаимодействие данных элементов. Поэтому особенно правдиво определение русского философа Владимира Соловьева: “Любовь есть единосущие двух жизней”. Единосущие есть единобытие во всей его полноте (это значит любить другого как и как бы самого себя) и, следовательно, есть отречение от себя как эгоистической цели. Любовь в этом смысле не может быть безболезненной сказкой счастья, а есть крестоношение, страдающее по ветхому человеку и его страстям и в тяжелых лишениях, разновидность которых даже и предусмотреть невозможно, обновляющееся по духу. Именно о такой любви можно сказать с уверенностью, что она сильнее смерти. Вот идеальная основа таинства брака.

Но, к сожалению, изображение любви, переходящей от временной к вечной, встречается редко в книгах, да и в жизни. Может быть, она не часто оправдывается.

Любовью обыкновенно называется один лишь ее предвестник – естественное влечение, импульс, толчок энергии для дальнейшего развития, точнее определяемый как влюбленность. Это составляет предмет поэзии, литературы и сущность романа. Чистый классический роман дает влюбленности правильное освещение, ставит ее на законное место в преддверии и на пороге новой главы жизни. Вследствие рокового извращения смысла любви 90% романов, в особенности современных, почитают любовью не что иное, как влюбленность, перешедшую в ненасытную физическую страсть и отвергающую всякую нравственную ответственность. В этом направлении современной литературы, впрочем, нет ничего нового, ибо оно в сотый или более того раз повторяет богомерзкие культы различных языческих религий давно погибших народов. Этому возведению влюбленности в кумир можно приписать многие бывшие и настоящие уродливости и искривления уровня нравов. Оно создавало и создает особый род вызывающей красоты, рассчитанной на завлечение – вот скрытая причина нарядов, мод и всевозможных увеселений. Оно дает основание так называемому флирту. А что есть флирт? Игра в любовь посредством волнующих и раздражающих чувственность разговоров, переписки, обмена пошлых и нечистых заверений. Безответственная и беспорядочная влюбленность в своих различных степенях и градациях приводила к гибели не только отдельных лиц, но даже целые поколения, народы и культуры, разрушая основы семьи, разлагая физическое здоровье и расстраивая целость человеческой природы.

К семейной жизни следует приступать только в сознании глубокой ответственности этого шага перед Богом, собой и перед другим человеком, отдающим вам самого себя. А если в основе этого таинства лежит идея единосущия и жертвы, выпукло выступающая в рождении и воспитании детей, то каково же должно быть тщательное испытание и выбор этого жребия? Не ясно ли, что здесь необходимо не одно взаимное притяжение?

Современное общество, увы! переполнено несчастливыми браками, происходящими от нарушения указанных принципов. Весьма часто выход замуж происходит “просто так”, потому что нужно “выйти”. Тут не бывает мысли о том, как за это ответит будущее. Иногда это порыв любовного экстаза – ни в том, ни в другом случае не принимается в расчет сходство и соответствие наклонностей друг друга. Самая слабая, фальшивая струна брачной дисгармонии есть эгоизм, проявляющийся в необузданном гневе, злоязычии, злопамятности, ревности, капризе и в преступном занятии флиртом. В иных случаях полное разочарование браком происходит от наивного взгляда, что по выходе замуж изменятся все условия практической жизни. На самом деле все остается на месте, только внутри существа образовывается огромный психический материал, над которым нужно без устали работать, чтобы привести его в порядок и равновесие. В других случаях отсутствует понятие о счастии в труде, в создании своею творческою энергиею собственного родного гнезда. От скуки, безделья начинается шатание из дому и поиски развлекающих занятий (карты, лото, сплетни и прочее). Все это превращает домашний очаг в нестерпимый ад.

Предупредив таким образом видимость ошибок – не предотвратить самих ошибок, невольных и роковых. Но и в этом случае исключите из мысли самую возможность бракоразвода. По идее и по существу брак нерасторжим, и здесь спасает исполнение долга, а не свержение с себя его ответственности. Может быть, на время этим люди как будто и достигают удовлетворения, но не может быть куплено длительное счастие нарушением прав другой человеческой личности, правда вконец поругаема не бывает и, рано или поздно, дождется своего возмездия.

Итак, куда бы вы ни обратились, путницы жизни, везде вас ожидают серьезные и ответственные задачи. Нельзя слишком преувеличивать значение женщины и сферы ее влияния. Если в отрицательном смысле правдиво остроумное замечание святого Златоуста несть зла злее жены злыя и безыдейность современной жизни в значительной мере обязана безыдейной, пустой и порочной женщине, то в положительном смысле нет добра добрее прекрасной, светлой, чистой и просвещенной христианки. Кто станет отрицать, что Святая Русь создана не одними богатырями силы, мысли и долга, но вспоена, вскормлена и орошена слезами сердечной туги многого множества жен – имена же их вписаны в книгу жизни, – впереди которых идут великие матери и девы, такие, как святая Ольга, наша преподобная Евфросиния, святая Анна Кашинская, Иулиания блаженная и другие? Все они, взирая на образ величайшей Жертвы, возродившей человечество, совершали, “не требуя похвал, не ожидая славы” (Надсон), дело веры и труд любви и вмещали силою благодати тот жребий, который им был послан свыше.

Ищите же и вы прежде всего Царствия Божия и правды Его, и все, вся Богом данная поэзия жизни, приложится вам...

***

В заключение всего сказанного я не могу не указать вам на средство, без которого немыслимо достижение духовной жизни и ее неизреченных богатств. Средство это есть молитва. Степень религиозности человека ничем так не определяется, как его способностью горячо молиться и в этом находить усладу. Нет такого пустяка, который, если он необходим для нас и не нарушает заповедей Божиих, был бы бесценен в очах Божиих, и нет такого великого дела, которого нельзя было бы не совершить силою молитвы. “Всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания пред Богом” (Флп. 4, 6). “Молитва..., – говорит один подвижник (преподобный Иоанн Лествичник), – есть источник добродетели... зеркало духовного возрастания... Кто непрестанно опирается о жезл молитвы, тот не преткнется...”[11]

Молитвою благословляйтесь и вы, дорогие друзья, в предстоящий путь. Да даст вам Господь Вседержитель во всех условиях вашего земного удела “крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке, верою вселиться Христу в сердца ваши, чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви [то есть в чувствах и проявлениях чистой и вечной любви], могли постигнуть со всеми святыми, что есть широта и долгота, и глубина и высота” крестной любви Христовой, простирающей вам свои объятия для исполнения вас всею полнотою Божиею... (Еф. 3, 16–19).

“А Тому, Кто действующею в нас силою, может сделать несравненно больше всего, чего мы просим, или о чем помышляем, Тому слава в Церкви во Христе Иисусе во все роды, от века до века. Аминь”. (Еф. 3, 20–21).

* “Беседы” игумении Нины публикуются по изданию, напечатанному в Полоцке в 1913 году на правах рукописи, с редакторской правкой орфографии и пунктуации.

Здесь и далее примечания составителей.

[1] Здесь и далее в квадратные скобки взяты авторские слова, которых нет в цитатах.

[2] Прообразами.

[3] Запечатлен.

[4] Делает наглядным.

[5] Полужирным курсивом обозначаются слова, выделенные в оригинале.

[6] Молитва, которая поется в Великую Субботу вместо Херувимской песни.

[7] Автор рассматривает не девять, а восемь заповедей блаженства, опуская последнюю: “Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут и рекут всяк зол глагол, на вы лжуще Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех” (Мф. 5, 11–12).

[8] Приводит в недоумение.

[9] Семен Яковлевич Надсон (1862–1887) – известный поэт XIX столетия.

[10] Изнутри.

[11] “Лествица”. Слово 28; главы 1, 60.

Вернуться на главную страницу